Ревность - Катрин Милле

День страдания: «Окно, выходящее на участок, принадлежащий соседу, которое можно открыть, если оно снабжено фрамугой».

Ле Робер. Исторический словарь французского языка

Если не верить в предопределение свыше, то нужно заметить, что обстоятельства любой встречи, которую мы по легковерию приписываем случаю, на самом деле являются следствием бесконечной череды решений, принимаемых нами на каждом перекрестке жизни, вот они-то тайно и направляют нас. Значит, сами мы не только не ищем, но и подсознательно не ждем этих встреч, даже самых важных. Каждый из нас действует, скорее, как художник или писатель, который строит свое произведение на многообразии выбора; отдельное слово или жест не обязательно определяют последующее слово или жест, напротив, они ставят автора перед новым выбором. Живописец, нанесший мазок красной краской, волен приглушить этот цвет, наложив на него фиолетовый мазок; он волен в своем выборе и может заставить красный цвет пульсировать, затенив его мазком зеленого. В итоге напрасно будет он пытаться приступать к процессу творчества, имея в голове какой-то законченный образ картины; многообразие заранее не продуманных, но впоследствии принятых им решений приведет его к совершенно иному результату. Таким образом, мы строим свою жизнь путем последовательных действий, которые осуществляем гораздо более осознанно, чем готовы это допустить — ведь открыто взять на себя такую ответственность было бы непосильной ношей, — но, тем не менее, это выводит нас на путь тех, с кем, сами того не ведая, мы уже так давно обречены встретиться.

Каким же образом Жак впервые возник в поле моего зрения? Я не смогу этого сказать. Впрочем, должна заявить, что сначала я прослушала его голос, искаженный эхом магнитофонной пленки (речь идет о записи…) и телефоном (по которому мне дали послушать эту запись), и он завладел моими чувствами. И напротив, память не сохранила образа, который ознаменовал бы его появление в моей жизни. Это удивительно, ведь я обладаю прекрасной зрительной памятью, но полностью лишена музыкального слуха. Возможно, именно потому, что ухо у меня плохо натренировано, я запомнила тот редкий случай, когда оно проявило восприимчивость; ведь мой взгляд так прикован к многочисленным деталям и так легко их фиксирует, иногда, как мне кажется, даже не различая их, что мне случается сравнивать себя с безумцами, теряющими рассудок из-за неспособности распознать, упорядочить и управлять визуальными сигналами, долетающими из внешнего мира. Поэтому первый образ, связанный с Жаком, это гештальт[1], это его присутствие как темная, плотная масса, неотделимая от более светлого, белого, скорее даже кремоватого пространства, лишенного глубины — это я отчетливо помню — из-за доски, прибитой к стене, которая служила одновременно и рабочей поверхностью и дверью, ведущей в офисы.

Нужно заметить, что в нашу задачу входило вычитать страницу каталога, где был напечатан текст Жака, и поправить от руки опечатки. Мы трудились несколько часов, сидя бок о бок в тесном помещении. Перед моим мысленным взором стоит эта страница, шрифт, имитирующий машинопись. Также вижу квартиру его друга, куда он потащил меня обедать после утомительной работы, кровать, выполнявшую функцию дивана, где и продолжился вечер; я до сих пор помню лица двух других гостей. Но что касается самого Жака, то мне запомнился даже не его облик, а осторожное движение, которым он погладил мое запястье тыльной стороной указательного пальца. Четкость этого воспоминания позволяет мне констатировать феномен, который я наблюдала в момент нарастания сексуального удовольствия: кажется, что мой взгляд скорее фиксирует окружающее, чем сам объект моего желания. На самом деле мы поступаем так рефлекторно, чтобы ввести в заблуждение других людей, и к удовольствию от соприкосновения примешивается радость, что нам удается скрыть свои чувства: вы напряженно глядите в глаза собеседнику справа, чтобы не показать, что под столом сосед слева поглаживает вас по бедру. А может быть, это происходит потому, что бурление чувств делает нас великодушными, и в этих обстоятельствах, пока моя кожа знакомилась с мужской рукой, дарящей такую нежность, которая мне до того времени была неведома и равной которой я уже не узнаю, мои глаза могли с любопытством рассматривать его друзей?

Образ возникает медленно на дне кюветы, в которой проявляются воспоминания. Я без труда воскрешаю в памяти положение наших тел в его постели на следующее утро, и, как это часто бывает в таких случаях, за вербальным проявлением внешней, светской стороны наших личностей следует ускоренное проявление сторон физиологических; я все еще способна оценить интенсивность света в комнате во время этой первой разминки, и только в более поздних воспоминаниях я вижу, как закрепляется его силуэт и вырисовываются черты лица.

Неслучайно в этих воспоминаниях, относящихся ко времени, когда наши отношения уже определились, стали постоянными, этот образ дается не крупным планом: например, это могли бы быть абрис его лица, выражение глаз или мимика губ, но нет, сначала это общий план: скажем, я вижу, как он ставит мотоцикл на тротуаре напротив, и неотрывно наблюдаю, как он переходит дорогу, отделяет свое тело от колеблющейся массы прохожих, приближается к террасе кафе, где его поджидает целая компания, и я в том числе. Мне кажется, именно в эту минуту я замечаю почти правильную, вытянутую прямоугольную форму его головы, которую подчеркивает короткая стрижка, и намечающуюся небольшую лысину. Эта же геометрия повторяется в квадрате его тела — плечи, талия, бедра кажутся почти равными по ширине, — это впечатление усиливает свободного покроя рубаха. Иначе говоря, для того чтобы его черты запечатлелись в моей памяти, мне потребовались время и некоторая отстраненность, в прямом смысле слова: так художник, работающий по старинке, отступает на несколько шагов, чтобы лучше оценить рисунок, соотношение деталей с общим планом и эффект контраста.

Но у меня не было лазера вместо глаз, который, рассекая туманную завесу окружающего мира, мгновенно отделил бы от него фигуру Жака Анрика. Напрасно сохранила я с детства привычку погружаться в мечты, мое воображение знало пределы, и я ни разу не впустила в свою жизнь порожденный им идеальный образ мужчины, который впоследствии спроецировала бы на кого-то реально существующего. Мне было двадцать восемь лет; я родилась в парижском пригороде в среде, предоставлявшей подростку не слишком много возможностей, и покинула ее в восемнадцать, имея в качестве багажа опыт, почерпнутый из книг. Поэтому мне требовалось расширить границы реального мира, и я пребывала в сильном возбуждении, открывая новые горизонты, подобно тому, как другие отправляются в путь с рюкзаком за плечами. Такие путешественники не сразу скинули свои рюкзаки. К тому же требовалось, чтобы мой глаз «фотографировал» группы людей до тех пор, пока не возникнет желание обвести кружочком одну из голов. Романтические формулы были не для меня — так остается и по сей день, и я не стану утверждать, что сразу узнала Жака из тысячи; нет, скорее мне потребовалось узнать тысячу, чтобы понять, что с ним речь шла об отношениях, скрепленных чувством такой природы и такого постоянства, которые не могли идти в сравнение ни с какими другими. Как зритель, который рассматривает картину, на первый взгляд кажущуюся обычной и недостаточно интригующей, но скрывающую анаморфоз[2], и пытается найти ту единственную точку, откуда благодаря оптическим законам из многих разрозненных частей возникнет целостный и завораживающий образ, так и я прежде всего пыталась найти свои жизненные ориентиры, чтобы, собрав разрозненные мужские черты и обстоятельства, никак по-особому не проявлявшиеся, соединить их и увидеть, как на моем пути возникнет тот, кто сильнее других сумеет поразить меня.