Ревность - Катрин Милле

Я не высказала вслух то, что подумала об этой компании, но возможно, мать заметила мой интерес к ним. Когда мы выходили из кафе, она отпустила замечание по поводу девицы, которая «спит со всеми без разбора». В детстве мне не раз приходилось слышать, как моя мать называла «шлюхой» какую-нибудь киноактрису или другую известную женщину, и всякий раз меня шокировала не столько вульгарность самого слова, сколько необоснованность, с какой она выражала свое личное мнение об этой женщине, а также та неприязнь, с которой оно было произнесено. В такие минуты мне бывало стыдно за мать, как будто она сама скомпрометировала себя какой-то неприличной выходкой.

В моих мечтах не нашлось места для наиболее правдоподобного сценария, который и развернулся в реальной жизни: мы двое, оба из одного пригорода, куда ходят поезда с вокзала Сен-Лазар, будем помогать другу во время долгого пути и вместе проходить воспитание чувств и получать образование. Ведь в действительности изначальному сюжету соответствовало совместное социальное раскрепощение — усилия, которые мы с Клодом прилагали, чтобы думать и работать за рамками условностей, — а также наша сексуальная свобода.

Мы часто трахались вдвоем, в группах, или каждый из нас — с другими партнерами. Когда эта механика была введена в действие, нас больше не сдерживали никакие законы. Я хочу добавить, что между нами никогда не существовало устного соглашения, да и само формирование пар не было обдуманным, мы никогда не планировали личные контакты, в подобной ситуации это было просто неосуществимо, даже если иногда мы ощущали, и довольно болезненно, что в какие-то определенные, выходящие из-под контроля моменты нам этого хотелось; мы не осмеливались называть такие отношения недозволенными, но это оказалось по меньшей мере невыносимо. Я не припоминаю, чтобы мы с Клодом торжественно признавались друг другу в любви до того, как я пришла в его квартирку, где стояло два стула, но еще не было стола, или чтобы мы долго обсуждали мою долю в оплате жилья. Таким же образом в последующие годы, когда наступил период пощечин и громких рыданий, после примирения мы никогда не обсуждали ни саму размолвку, ни порою сопутствующую ей необузданную горячность. Я даже не уверена, что нам на ум когда-либо приходило слово «ревность».

Некоторые недопустимые ситуации воспринимались каждым из нас по-своему. Например, Клод мог знать, что я отправляюсь в поездку и встречусь там с другом. Случалось, что я могла вернуться на день позже, чем собиралась. Значит, он должен был хоть немного страдать, но этого не было заметно. Возможно, он страдал еще до моего опоздания, и чтобы это чувство проявилось, нужен был только какой-то предлог — оправдание, а возможно, и нет. Неважно, что было тому причиной — мое бессознательное сопротивление нашей свободе или же ошибка, которую я, вероятно, допустила своим опозданием, но я в таком случае нарушала договор, границы которого так и не были установлены. Предполагалось, что свобода будет обязательным условием, но ни одно соглашение, ни сформулированное, ни негласное, не определяло ее пределы. Поэтому причины страдания, которое испытывал Клод, так и оставались неясными. Он мог его выразить, лишь доставляя мне физическую боль, холодно, почти обдуманно; я ни разу не видела выражения гнева на его лице. Он, скорее, сосредотачивался, нанося удары не целясь, но с точностью до миллиметра, прибегая к своего рода таблице соотношения боли моральной и телесной, которую хранил в глубине души. Но в других случаях эта же реакция могла быть вызвана совершенно иными обстоятельствами. Поскольку, на мой взгляд, было трудно определить, нарушила ли я запрет, с его стороны это было чистым произволом. В конце концов, эти сцены, когда мы обменивались словами или жестами, которые давали все больше прав каждому из нас, уже не имели никакого значения, словно мы внезапно прервали спектакль, подчинившись режиссеру, крикнувшему «стоп!»; они никоим образом не влияли на мое дальнейшее поведение.

Я же, по крайней мере дважды, наблюдала, как Клод испытывал очень сильное влечение к другой женщине. Вызванные этим потоки слез и обвинений с моей стороны никогда не были спровоцированы страхом, что нашим отношениям что-то угрожает. И снова его поведение оставалось для меня загадкой, особенно когда случалось, что его желание не может быть удовлетворено. Я была потрясена, что он обнаруживал свою слабость, ведь обычно он был так уверен в себе, его боль действовала на него парадоксально — он лишь больше внутренне замыкался. Я, словно недоверчивый зритель, присутствовала при колдовском ритуале: я не только не знала правил, но и само действие не было на меня рассчитано. Неважно, являлась ли я сама или кто-то другой объектом желания Клода, но я утратила способность объяснить его поведение и видела в его поступках лишь проявление чувства собственничества, одного из самых примитивных, заложенных в раннем детстве, но способного проявляться намного позднее и определять характер многих молодых людей. Впрочем, на этом же чувстве зиждилась и моя собственная психология. Ведь то, что я пыталась выразить своими нервными припадками и истериками, когда мое тело становилось уязвимым для эмоций, не нашедших вербального выхода, было не что иное, как фрустрация, подкрепленная нарциссизмом.

Каждый раз Клода привлекали исключительно красивые девушки. Впрочем, опьянение сексуальной свободой развило во мне ощущение неограниченных возможностей собственного тела. Я не сомневалась в том, что могу использовать все его возможности в любых ситуациях с таким количеством партнеров, какое мне встретится. Если бы мне дано было понять, что эта уверенность кроется не во мне самой, тогда, возможно, я сравнила бы свое состояние с джазовой импровизацией некоторых пианистов, таких как Сесиль Тейлор или Сан Ра, которые не довольствуются вибрацией струн своих инструментов, а извлекают звуки из деревянного корпуса, вовлекают в игру какие-то неожиданные предметы или даже публику… Тело могло так и не встретиться с преградами, с которыми сталкивались другие составляющие моей личности. Оно какое-то время компенсировало мою робость в социальных контактах и заполняло пробелы в еще довольно размытых интеллектуальных устремлениях. Так и не сформулировав это для себя, я, должно быть, верила во всемогущество плоти; впрочем, эта мегаломания затрагивала лишь мои представления о собственном теле. К этому примешивалась свобода перемещения в пространстве, куда редко попадали другие женщины, особенно мои ровесницы, и этим я получала еще больше привилегий, как ребенок, который оказывается в центре внимания. Иногда я вынуждена была признаться, что мое тело наталкивается на какую-то преграду, например, не обладая особой красотой, я могла догадаться, что мне предпочли другую (мне хватало ума это понять); но женщина, особенно совсем молоденькая, знает тысячу приемов, как не заметить очевидное в самообмане игры обольщения — и когда мне впервые стало очевидно, что я проиграла, я пришла в отчаяние. Я кусала простыни, в которые заматывалась, рыдая, а некоторые реплики Клода швыряли меня прямиком на ковер.

Оба мы были из породы неразговорчивых. И отсутствие опыта во многом объясняет нашу неспособность не только усмирить свою импульсивность, но и разгадать собственные чувства. Высвобождение тел и желаний шло по нарастающей, не встречая препятствий; малейшая неудача погружала нас в состояние оцепенения. Однако иная сила поддерживала нашу безмолвную решимость.