Сказки для маленьких и взрослых - Игорь Рыжков

давно и позабыли. Колючки ругают.

И царапаются они и колются и козам шерсть дерут, а уж про калитку с певучим крипом никто и не помнит.

Через колючки и сами ругаться стали.

У кого Крыша выше да Крыльцо ровнее и шум идет по дворам и гам.

Кто-то взял да головню из печки с углями в соседний двор по сердцу и бросил.

Загорелся в одном дворе стог, да ветер искры на другой двор перекинул.

Тут и сарай сухой гореть стал.

Увидели пожарные дым. Приехали с колокольным звоном да бочками. Стали горелое тушить, а подворьям уже и не помнится, что они горят — все кричат, да головнями кидаются.

Как тут пожарным справится?

Городового позвали со свистком.

Тот приехал на красивой лошади в синей фуражке с громким свистком — свистел, свистел — да не слышно его свистка, шум, гам, огонь, дым да копоть. Не справится городовому.

Поехал воеводу звать.

Приехал воевода с ротой солдат да двумя пушками.

Стали из пушек и ружей палить.

Разорили в полное несостояние оба двора.

Вышел воевода — ус покрутил — кто виноватый тут в драке вашей?

Посмотрели драчуны на разорение. Ни дворов, ни коз, ни морковки с капустой, только уголья да пепел.

Откопали один кривой гвоздь, который Мастер выбросил за не надобностью.

Вот говорят — он и виноватый.

А чего это вдруг гвоздь виноватый? — Спрашивает воевода.

— А кривой потому, что! — Ответили все хором. — Хотели из него красивый забор построить, да вот до пушек стройка дошла.

— Хорошо — Говорит Воевода. — Раз он виноватый — Я его в тюрьму посажу. Будет ему ученье.

Посадили кривой гвоздь в тюрьму и определили ему жестокое наказание, десять лет на воде и хлебе, за то, что он еще и ржавый.

А соседи подобрели сразу — есть кто самый ржавый, да кривой. Они-то все равно чище да прямее и успокоились и пошли уголья да горелое разбирать.

Пришел Мастер — видит, дело тут было страшное, военное, и спрашивает.

— Что ли я не с того места кружевной забор строить начал.

— Нет! — Говорят все хором. — Ты кривой да ржавый гвоздь в мусор выбросил, а надо было его в тюрьму посадить, тогда бы мы и кружевной забор сладили.

Жасмин

Серые тени. Светляк вопил в сумке, желая из нее выбраться и чем-то мне помочь. Но, чем он мне поможет здесь, мне было пока совершенно неясным.

В серых тенях не было того, что можно было назвать реальностью.

Здесь формами, объемами, дождями, молниями серым липким туманом были мысли и чувства.

Куски истерзанной памяти и ощущений. Жадность, грех и праведность, здесь становилось твердью или жидкими болотами. Тяжким сводом над головой и тусклым пятном ведения, которое вряд ли можно было назвать солнцем.

Я стоял, на каком-то обломке скалы, висящем в сером клубящемся тумане. Не было ни дороги назад, ни дороги вперед. Здесь я еще даже не был рожден.

Я сел на камни и достал коробку со светляком. Что делать я совершенно себе не представлял, да и как и что я мог здесь сделать?

Я достал светляка — большую муху с полупрозрачными крыльями и светящимся брюхом и отпустил. Светляк затрещал жестко и свечой взлетел вверх, выхватив в серой мути зеленый шар чего-то вещественного.

Высоко заверещал, и передо мной упали тяжелые белые, переливчатые струи истока жемчужного ручья.

Я поежился и рефлекторно полез за спину.

Клинок был моим единственным правом на существование в серых тенях, но ножны с оружием отсутствовали.

Я посмотрел на себя и понял, что светляк звал Жасмин.

Доспехи растворились в серой походной хламиде, сапоги превратились в, сбитые вечными дорогами, веревочные сандалии.

Что-то брякнуло глухо справа, и я повернул голову. Это был посох пилигримов.

Отполированный заскорузлей кожей ладоней, он желтовато поблескивал. Я взял его и привычно взвесил на ладони.

— О боже! Здесь все это не имело смысла. Привычки мечника и все мои навыки исчезали и были бесполезными.

Я положил посох поперек коленей и опустил голову. Светляк, откуда-то сверху пулей упал мне на плечо и гордо застыл, словно его вылепили из плотной глины.

— Я ждала тебя, Мастер. Очень долго. И ты пришел. — Я поднял голову и посмотрел на Жасмин.

— Не, надо, Жасмин. Я ослепну, и Терра падет. Зачем ей слепой проводник?

Именно Жасмин была тем, что во всех пределах Терры называют Любовью.

Во всех ее отражениях, воплощениях, радости, горя и муках.

Она бросала воробья в когти сокола, когда тот защищал свою кладку.

Она заставляла биться насмерть волков за обладание волчицей.

Она была самым великим наслаждением и самой страшной болью.

Она зажигала гнев Хартленда в сердцах павших воинов.

Она была тем, что порождает жизнь и часто отнимает ее.

Она хранила Жемчужный ручей и в его искрах были миллионы глаз, хотя мне не было никакого смысла просить их. Я знал, что они видят.

Мои доспехи могли бы сберечь меня от ее силы, но здесь они были бесполезны.

Перед ней был беспомощен любой воин, каким бы оружием они ни обладал, насколько бы он ни был опытен или силен.

Если поцелуй Дианы, останавливал сердце, то поцелуй Жасмин заставлял ползать перед ней на коленях, умоляя еще об одном.

Может быть, только Вечный Ши смог бы, что-то ей противопоставить, сила Жасмин заканчивалась поймой жемчужного ручья, хотя, даже в этом я был не уверен.

Вряд ли разум смог бы существовать сам по себе.

Вполне возможно, что Жасмин жила и в кристаллах его садов, но спрашивать ее об этом я не хотел.

Сейчас я видел Жасмин юной девушкой с пылающими огненными волосами, без ухода брошенными на облегающее, переливающееся опаловыми блестками платье, огромными глазами с радужкой чистого изумрудного цвета, небольшими веснушками на скулах. Четко очерченным лицом. Розовыми губами, открытыми в грустной полуулыбке.

С ее платья тяжкими струями, бурля и пенясь, начинал свое течение Жемчужный ручей.

Он падал в бездну серых теней, отсвечивая заревом, похожим на огни огромного города, никогда не спящего и никогда не запирающего ставни.

В каждой искре этого потока билось чье-то сердце, и текла чья-то жизнь.

Однако самым беспощадным было то, что где то дальше по течению в нем билось и мое сердце, над которым власть Жасмин была безгранична.

— Хорошо. — Жасмин быстро заплела волосы в две косички и, посмотрела на меня веселым взглядом, не оформившейся девочки, к которой я не мог испытывать влечения.

— А помнишь, как ты выпил чернила в первом классе