Начальник тишины. Повесть-притча для потерявших надежду - инок Всеволод (Филипьев)

Потом все вернулось на свои места. Сначала стало мерзко и стыдно за себя. Вспомнился вчерашний вечер. Потом стало грустно. Если бы могла, я бы кошкой выла…

Вспомнила нашу кошечку Снежанку. Вспомнила маму, дом. Поплакала. Написала письмо маме. Опять все наврала. Бедная моя мамочка, если бы ты только знала, что Василек твой уже завял, затоптан в грязь башмаками. Нет, этого ты не узнаешь. Никогда! Никогда я не скажу тебе этого. Ты ведь не перенесешь. Думай, что у твоей дочурки все хорошо, все прекрасно, все лучше всех! А вдруг я вырвусь еще из этой грязи, мама?

Сходила, отправила маме письмо авиапочтой. Когда вернулась, мамаша предупредила, что звонил какой‑то ранний клиент и, чтобы мы, то есть те девчонки, кто был дома, приготовились на всякий случай. Клиент обещал приехать. А если он меня выберет? Это что ли то «важное», чего так ждало сердце?

Мне страшно жить. Крылья сломаны. Это – приговор. Разве можно что‑нибудь изменить? Жизнь кончилась, не начинаясь. Я все чего‑то искала, чего‑то ждала. Вот завтра будет лучше, вот завтра… А оказалось, что все лучшее было раньше, в детстве, и ушло безвозвратно. Я все ждала близкого человека, все искала его. Не там искала? Может быть, не там… Искала я любовь настоящую, а нашла продажную. Была у меня мама, а теперь «мамаша».

А если и меня кто‑то искал или ищет? Разве здесь он меня найдет? Разве здесь он станет меня искать? Господи, где я? Да я ли это? Я. Усталая, раздавленная, отравленная, мерзкая, но – я… И никуда мне от себя не деться. Пожалуйста, найди меня, кто‑нибудь. Тот, кто ищет, найди меня.

Может быть, нужно замолчать? И вдруг раздастся его голос. Очень тихий и слабый. Ведь и тот, кто ищет меня, тоже устал и изранен. Он долго шел, очень долго. А я так суетилась, так шумела, так взывала о помощи, что слышала только собственный крик и не слышала его голоса. Кто‑нибудь, пожалуйста, найди меня. У меня нет больше сил ждать.

Забежала Анжелка. Она подслушала. Говорит, там какой‑то сумасшедший клиент приехал и требует именно меня! Поэт какой‑то! Ужас! Главное, днем! При свете. Как стыдно! Кому молиться? Куда бежать? Может быть, убить себя… или его? Не смогу, а то убила бы того, самого первого… – Князя! А может быть, смогу? Смогу!

В коридоре послышалось хихиканье мамаши: – …люди солидные ближе к ночи заглядывают.

«Ведет! – поняла Василиса. – Ну веди, веди его сюда».

Василиса отложила дневник и, как в кино при замедленной съемке, достала из своей кожаной сумочки выкидной нож. Нажала кнопку. Пружина выплюнула блестящее лезвие. Несколько секунд Василиса смотрела на нож, как удав на флейтиста, а потом резко метнулась и прижалась к стене, рядом с входом в комнату, чтобы вошедший не увидел ее за дверью.

Дверь распахнулась. Мамаша с очередной глупой шуткой втолкнула какого‑то парня и захлопнула дверь. Парень стоял почти посередине комнаты, спиной к Василисе, и беспомощно мял руки. Василиса бегло осмотрела его со спины. Ее взгляд упал на завиток русых волос выбившихся из‑за розового уха. «Вот сюда, за ухо, ударь его», – оглушил Василису внутренний голос. Но это не был ее голос. «Чей это знакомый противный голос?» – подумала она. «Ударь его ножом за ухо, под завиток», – настаивал голос. «Это голос Князя! – догадалась Василиса. – Я что, с ума сошла?!».

– Будь ты проклят, Князь! Будь проклят! – зашептала она голосом, полным ненависти, и со всей силы ударила ножом по стене, к которой прижималась спиной. Лезвие хрустнуло и со звоном упало на пол.

Влас вздрогнул и оглянулся. Перед ним стояла она (!), та самая Василиса, которую он хотел увидеть, которой он жаждал рассказать про Гостя. «Бывает же такое, – думал Влас. – Как будто мое воображение материализовалось. Я такой ее и представлял. Прямые волосы вороньей масти до плеч. Ахматовская челка, наполовину скрывающая высокий лоб. Небольшой прямой нос правильной формы. Глубокие миндалевидные глаза цвета спелой черники. Тонкие изогнутые брови. Белая с нежной синевой кожа. Лет двадцать или немного больше. Она!».

Пораженный внешностью Василисы, Влас словно забыл про нож в руке девушки.

– Ну, что уставился?! – грубо бросила Василиса, – давай, делай то, зачем пришел.

«Надо же, – мысленно недоумевал Влас, – я даже голос угадал! Низкий, бархатный…».

Влас поднял с пола сломанное лезвие, покрутил его в руке и обратился к Василисе:

– Это что, made in China?

– Нет, Тайвань…

– Одно и то же. Это для детской коллекции ножички, а не для дела.

– Тебе‑то откуда знать, поэт? – огрызнулась Василиса, а сама настороженно подумала: «Небось, точно маньяк». Потом она прошла мимо Власа, закинула рукоятку ножа в угол комнаты и села на кровать.

Влас подошел к стене, около которой до того стояла Василиса, опустился на корточки, как некогда Гость в камере смертников, и спросил:

– Слушай, чего это вы сегодня все меня поэтом называете?

– Скажи – нет? Небось про какую‑нибудь прекрасную незнакомку и про сердечные страсти-мордасти пишешь стишки? Пишешь ведь?

– Да, нет. Я уже давно стихов не пишу. Лет в пятнадцать писал, а сейчас‑то мне уже тридцать два.

– Ну и что же ты писал?

– Хочешь, прочту?

– Это ты сам как хочешь. Твое время идет. Ты платишь.

– Вот было у меня такое:

Извините, люди, я не к вам спешил.

Вы ж никто великого в жизни не свершил.

Мне не нужно тихого счастья у огня.

Нужно очень дикое счастья для меня.

– Прямо, Бальмонт, – сказала Василиса более мягким тоном, чем прежде.

– Правда, когда я в зоне был…

– А ты и в зоне был?

– У меня однажды там такое вот сочинилось:

Успокойся, сердце, успокойся

и меня напрасно не тревожь.

Успокойся, память, успокойся,

то, что было в прошлом, не вернешь.

Не вернешь февральский день морозный,

церкви купол, колокола звон,

охраняет прошлое дозорный

и назад тебя не впустит он.

– Красиво… Но грустно. А почему ты февральский день вспомнил?

– Был такой диссидент Богатырев. Его убили и похоронили на кладбище в Переделкино. Я его лично не знал, но мы к нему на могилу с товарищем ездили. Это и был февральский день морозный. Помню белый снежный наст. И церковь белая, как царевна-лебедь. А еще помню, что в тот год почему‑то листья с деревьев не все опали. Наверно, ранние холода были осенью. Так и заморозились они на деревьях зелеными…

– Ну, молодец. Настоящий поэт и, может быть, даже неплохой человек. Но как бы там ни было, а дело нужно делать. Время идет. Потом нажалуешься мамаше, что я тебя разговорами отвлекала. Знаю я вас.