Миссия в Париже - Игорь Болгарин

– На всякий случай запомните свой адрес, – попросил Илья Кузьмич. – Улица Маркс-Дормуа. Маркс, я так понимаю, запомните легко. Ну а по поводу Дормуа слегка напрягитесь. Рю Маркс-Дормуа, одиннадцать. Близко метро Ла Шапель, – и уверенно добавил: – Освоитесь!

Нет, совсем не такой виделась Павлу встреча с Иваном Платоновичем. Сколько помнил его Кольцов, Старцев умел держать удары судьбы. Даже в самых тяжелых передрягах он оставался спокойным и жизнедеятельным.

Здесь же, в неуютном парижском полуподвале, куда их с Бушкиным определили на жительство, перед Кольцовым предстал исхудавший, измученный неприятностью с саквояжами, придавленный осознанием своей вины старик со всклокоченными волосами и болезненным, землистого цвета, лицом.

Увидев Кольцова в двери их скромного парижского жилища, он нисколько не удивился, не обрадовался, даже не поднялся ему навстречу, лишь только, поймав на себе его взгляд, молча и как-то беспомощно и обреченно развел руками.

Павел понял: прежде чем приступать к поискам злополучных саквояжей (в успех этих поисков он совершенно не верил), надо приводить в порядок самого Ивана Платоновича, встряхнуть его, вернуть в привычное состояние. И вместо радостных объятий, вместо каких-то успокаивающих слов, он неожиданно даже для самого себя сердито сказал:

– Ну и что? Что такое случилось, чтобы киснуть в этом полумраке, как на похоронах?

И это возымело свое действие. Иван Платонович поднялся, шагнул к Павлу, тихим виноватым голосом произнес:

– Вот именно. Как в мышеловке. А жизнь – там, – он указал на узкое полуподвальное окно, за которым были видны только проносящиеся мимо ноги, то дробно стучащие, в изящных туфельках, то неторопливые, усталые, в грубых изношенных ботинках.

Откуда-то из полумрака на свет выдвинулся с трудом узнаваемый Кольцовым, преображенный модным цивильным костюмом бессменный адъютант Ивана Платоновича бывший морячек Бушкин. Он без всяких предисловий сварливым голосом стал сбивчиво и путано объяснять:

– Сами посудите, винят во всем товарища профессора Ивана Платоновича. А товарищ профессор раньше море только, может, на картинке видели. А тут, как из Ревеля вышли, трое суток штормяга нас баюкал. Что в Москве ели, и то из себя выкинули. Да пока из Гавра в Париж. За пять суток маковой зернинки во рту не было. А тут из трактира запах. Зашли. Суп луковый всего за франк. По правде сказать, он больше и не стоит. Помои. Не то, что наш борщ…

– О чем вы, Бушкин? – остановил его косноязычную и сбивчивую речь Павел.

– Докладаю, как все было. Потом полиция откуда-то объявилась. Стрельба. Вся потасовка в коридоре, там, где саквояжи оставили. Потому как нас в зал с ними не пускали. Что было делать? Мы так сразу и поняли: вся катавасия из-за наших саквояжей. Хороший малый, как же по ихнему… гарсон, ну, официант, нас через кухню выпустил. А то сидеть бы нам сейчас в полиции. Вот и судите, какая на нас вина?

– А кто вас винит?

– Да много их, таких. Вот и они тоже, – Бушкин указал взглядом на Болотова. – В глаза ничего такого, а смотрят, как царь на блоху.

Илья Кузьмич ничего не ответил. Лишь скупо улыбнулся.

– А откуда вы знаете, как царь на блоху смотрел? – пошутил Кольцов. Из бестолкового повествования Бушкина он мало что понял и пришел к выводу, что продолжать этот разговор пока бессмысленно. Надеялся, что в разговор вступит Иван Платонович. Но он обиженно молчал.

Бушкин же никак не мог угомониться, продолжил все тем же ворчливым голосом:

– Представляю. Я все представить могу. Закрою глаза – и вижу, как все может быть. Я в нашем театре, на личном бронепоезде товарища Троцкого, кого только не представлял! Царя, правда, не довелось, а князей всяких, графей уймищу переиграл. Даже Лев Давыдович как-то мне сказал: «Очень у вас, товарищ Бушкин, все натурально получается. Прямо по учению товарища Станиславского». А я товарища Станиславского месяц назад как увидел. Там, в Москве. Он мне еще даже слова не успел сказать.

– Давайте так сделаем, Бушкин! Пока о деле ни слова, – предложил Кольцов. – Вот вечером встретимся с теми товарищами, что смотрят на вас, как царь на блоху, вы всю свою обиду им и выскажете. Всех выслушаем. Посоветуемся. И примем какое-то решение. Согласны?

Не ожидая ответа словоохотливого Бушкина, Кольцов обернулся к Старцеву, взял его за руки:

– Здравствуйте, дорогой мой Иван Платонович. Мы так давно с вами не виделись.

И старик вдруг приник к нему, уткнулся лицом в его легкое пальтецо, плечи стали вздрагивать, послышались тихие всхлипы.

Кольцов обнял его, словно заслоняя от всех бед, прижал к себе и, успокаивая, стал растерянно бормотать:

– Ну-ну! Не надо так. Ничего не случилось. Найдем мы эти саквояжи. А не найдем, и хрен с ними. Для одного человека это, может, и потеря. А для государства – неприятность, конечно, но не такая отчаянная.

Кольцов гладил спину Старцева, и тот постепенно стал успокаиваться.

– Вы ведь умеете держать себя в руках, – продолжал Кольцов. – Я это знаю. Я порой удивлялся…

– Не надо. Ничего не говори, – попросил его Иван Платонович. – Я ведь понимаю: государственное дело. Кто-то должен нести ответственность. Виновным назначили меня.

– Кто?

– Ну, те. Они допрос мне учинили. По три раза все переспрашивали, запутывали. Может, хотели поймать меня на лжи?

– Глупости. Никто ни в чем вас не подозревает, – твердо и даже сердито сказал Кольцов.

– Не надо, Паша! И вообще, мы не о том говорим, – постепенно успокаивался Старцев. Помолчав немного, продолжил: – Я, когда в Гохране довелось поработать, чего только не насмотрелся! Веришь – нет, бриллианты едва не с горошину величиной в руках держал. И красоты неземной.

– Ну что ж теперь? Может, отыщем?

– Я о другом. Когда такие бриллианты в ранты запихивали, я подумал: да как же это можно? Такие ценности! Достояние России! И как в море выбрасываем. Вот они меня вроде как в воровстве подозревают. А воры-то – они. Да-да! Все они! А я всего лишь их пособник. Пособник воров. Совсем уж низкая роль… Бессонница замучила. Лежу и вспоминаю, какие камни в том проклятом саквояже были. Ладно бы, на свои государственные забавы пустили бриллиантовый песок, мелочь. Еще куда бы ни шло. Так ведь нет, все лучшее вывозим. Если так дело пойдет, скоро и до «Графа Орлова» руки дотянут.

Кольцов вспомнил, что и он там, в кабинете Свердлова, подумал об этом же: разбазариваем, раскрадываем Россию. Но Свердлов сумел успокоить его, даже убедить: причина уважительная – во что бы то ни стало необходимо остановить войну, сохранить жизни людей. Ради такой цели можно пожертвовать какой-то долей бриллиантов. Можно-то можно. Обычно так начинается. А потом…

Вот грядет голод. И опять святая причина для разворовывания: сохранить жизни людей. А потом воровство войдет в привычку, и разворовывать государственную казну станут просто так, без причины. Точнее, причину в большом и сложном государственном механизме всегда можно найти. Печальная перспектива, если, не дай бог, это сбудется.