Я защищал Ленинград - Артем Драбкин

Ещё мы ходили на заготовку дров: больницу же надо было отапливать. Для этого разбирали деревянные дома, стоявшие за «Русским дизелем». Вот лопата, лом, топор. Все: и хирурги, и сёстры, и санитарки - все ходили ломать дома и заготавливать дрова для отопления отделения. Каждое отделение заготавливало для себя дрова. А ещё мы ходили на Поклонную гору заготавливать торфяные кирпичики. Туда, правда, мы ездили уже на трамвае. Была определённая норма. Если во время работы увидишь самолёт, то и ложись прямо в торфяную жижу. Они видели, что тут копошатся, работают, вот и бомбили.

Когда появилась свежая травка, началась и новая жизнь. Мы стали собирать всю траву. И крапиву, лебеду, подорожник. Любая трава шла в пищу. Вот возьмёшь эту травку, порубишь тяпочкой, сделаешь лепёшку, положишь на «буржуйку» и ждёшь, когда она пропечётся. Потом с удовольствием ешь.

Ну а потом город превратился в огород. Стали сажать, что можно и где можно. Сажали капусту и корнеплоды. Все старались пустить в дело, потому что знали, что ждёт голодная зима. Огороды были и частные, и от организаций. Никакой охраны не было. Может быть, кто-то и воровал, но я что-то в войну воровства не видела.

Радио в Ленинграде почти не говорило. В основном оно включалось, когда передавались сводки с фронтов. Каждый раз, когда радио включалось, все бросались к нему. Слушаешь во все уши: какой город освободили, как продвигаются войска. После девяти часов вечера радио отключалось и никогда ничего не говорило. И вот, кажется, 19 января 1943 года я уже собиралась ложиться спать, в одиннадцать часов слышу, что радио, кажется, заговорило. Я подошла поближе, смотрю, да, говорят: «Слушайте извещение». Слушаем. И вдруг начали говорить, что прорвали блокаду. Ух! Мы тут выскочили. У нас была коммунальная квартира, четыре комнаты. И мы все выскочили, закричали, заплакали. Все такие были радостные: блокаду прорвали! После прорыва стало ещё легче. Начали выдавать и крупу, и мясо, и сахар, и соль, которая очень ценилась. Если в первую зиму мы сожгли всю мебель, то во вторую с дровами было легче. Даже на работе выдавали в виде поощрения. Я тоже получила два брёвнышка, которые привезла домой на санках. Других премий и поощрений не было. Только письменные благодарности, заносившиеся в трудовую книжку.

В течение всего времени, пока я работала в больнице, мне платили очень маленькую зарплату - 210 рублей. При этом ещё были займы в фонд обороны. Эти займы были со слезами на глазах, потому что и так получали мизер, а надо было ещё подписываться. Но подписывались, не отказывались. Хоть и сопротивлялись немного, но надо помогать фронту. Правда, на деньги мало что можно было купить: билеты в кино и театр, почтовую открытку. С рук можно было купить продукты, но, например, буханка хлеба стоила 100 рублей.

Летом 1943 года мы одними из первых получали медали «За оборону Ленинграда». В большом зале исполкома на проспекте Карла Маркса было большое стечение народа. Каждого вызывали по фамилии. Вручали медаль, жали руку. Вдруг я слышу свою фамилию. Я и пошла, подхожу, говорят: «Николай Иванович». Я говорю: «Я не Николай Иванович, я Нинель Ивановна» (рассказывает, улыбаясь). Они плохо прочли. Там было написано Нинель Ивановна, а они прочли Николай Иванович. Это было смешно. Мы тогда всё же улыбались, чему-то радовались. Не все же ходили хмурые. Мы ходили в кино, мы ходили в театр - всё это работало даже в самые тяжёлые дни. Сперва ходили в кинотеатр «Гигант», потом его закрыли и там разместили солдат. Стали ходить в кинотеатр на Невском. Был такой кинотеатр «Титан», в нём работала музкомедия.

В своей больнице я проработала до начала 1944 года. 21 января меня призвали в армию. Это произошло очень просто. Я пришла с суток, а дома меня ждала повестка. Я отдохнула, а потом встала и пошла в военкомат, показала повестку. У меня отобрали паспорт и сказали явиться 21 января. Я пришла на работу и говорю, так, мол, и так, меня берут в армию. Заведующий отделением говорит: «А где ты была? Почему ты не пришла ко мне? Мы бы броню положили, потому что нам самим нужны работники. У нас некому работать. Ну уж дело сделано. Паспорт отобран. Теперь назад пятками не пойдёшь».

27 января произошло освобождение Ленинграда от блокады. Сейчас говорят: «Снятие блокады». Но снимает тот, кто накладывал, то есть если бы немцы сами ушли, то это было бы снятие блокады, а так мы сами освободились. Я всё время про это говорю. Один раз, выступая в школе, сказала, а мне ответили, что это неважно. Нет, важно. Здесь всё-таки надо помнить. Когда говорят снятие блокады, то мне режет ухо.

Интервью и лит. обработка А. Чупрова

Меркин Зиновий Леонидович

В понедельник [23 июня 1941 г.] со школьными и дворовыми ребятами снова пошли записываться. Кто был постарше, у того приняли заявление. Передо мной стоял мой одноклассник Андрюшка Брылёв, он был старше меня на месяц. Его спрашивают, с какого он года. Он ответил, что с 24-го. Ему говорят: «Ну, мы тебя потом вызовем». Я думаю: «Ага, ну так не пойдёт!» И сказал, что я с 23-го. Андрей на меня смотрит, глаза выпучил - он-то знает, что он старше меня. Капитан говорит мне: «Пишите заявление». Я написал заявление, и 3 июля меня вызвали в военкомат. Направили нас в Новочеркасские казармы. На правом берегу Невы, где сейчас мост Александра Невского, стояли четыре каменных здания, остальные были деревянные. В одном из каменных зданий располагалось, кажется, Арктическое училище. В левое крыло этого училища нас, человек 300-350, перевели из Новочеркасских казарм. Вот на этой площадке, где сейчас расположен пандус моста Александра Невского, мы маршировали, учились владеть оружием. Направо, по Новочеркасскому проспекту, нас водили куда-то далеко на стрельбище. Я отстрелялся очень хорошо, потому что уже имел опыт. Восемнадцатого июля мне выдали винтовку «СВТ», тридцать патронов и две гранаты «РГД» с оборонительными рубашками. Обмундировали нас очень хорошо, но не для лета, а лето тогда было жаркое! Я получил сапоги, синие суконные галифе, суконную гимнастёрку защитного цвета, очень тяжёлую шинель с большим ворсом, пилотку, ну и всё, что полагается. Конечно, выдали противогаз, лопатку. Котелки у нас были по одному на двоих, касок и «смертных медальонов» у нас не было. Лично я за войну медальон никогда не носил, да и каску надевал один или два раза.

Нас послали как пополнение к 4-й дивизии народного ополчения в третий полк (впоследствии - 86-я сд 330-го сп).

От Варшавского вокзала нас довезли до станции Веймарн, дальше шли пешком. А потом была какая-то узкоколейка. Мы сели на какие-то платформы, и паровозик тянул, тянул нас куда-то дальше. Тут нас обстреляла артиллерия, мы повыскакивали с платформ, и началась эта катавасия: в первом же бою попали в окружение, прорвались из одного - попали в другое. По дороге ходит немецкая танкетка, а мы, как бараны, боимся перебежать дорогу. Наконец найдётся один смелый, перебежит, за ним мы бежим, как стадо.

По-моему, это было под Ивановским, или Старый Сап это был - не помню, но ещё до окружения. Мы там были рядом с Кировским пехотным училищем, занимали оборону. Помню, мельница какая-то была. Моя «СВТ» отказала и превратилась в обычную палку. Мне пришлось ползти метров двести - там лежал убитый политрук. Я полз к этой мельнице, чтобы взять у него винтовку. Оказалось, это был карабин, и ещё я взял его «ТТ». Какая у нас была задача, я не знаю. Была команда: «Вперёд!» Команды отходить не было, отходили сами. Тогда не было окопов, а рыли - каждый себе - ячейку: два метра длиной, полметра глубиной и полметра шириной - всё, как гроб. Никакой нашей техники я не видел. Немецкие танки были. Тогда в основном у них были лёгкие танки, тяжёлых я не видел, но нам достаточно было и этого, нам же нечем было против них воевать!