Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! - Анна Гаврилова

Бой прекратился внезапно. Звон оружия и неистовые крики сменились нестерпимыми стонами.

— Добейте! — бросил Вадим. — И колья, колья несите! Будем готовить теплую встречу Рюрику!

— Княже, — откликнулся кто-то из знатных, — а может, просто порубать головы и на частокол?

Вадим махнул рукой, развернулся и направился к терему.

Добря боялся шевельнуться. Труп, за которым прятался, смотрел на мальчишку огромными, выпученными глазами. От тела ещё веяло теплом, запах пота и крови врезался в нос и пробивал до рвоты.

Из окон княжьего терема швыряли мертвые тела. В небе кружились вороны, но спускаться пока не решались. Запах крови становился сильнее, к нему добавлялся смрад от испражнений и липких, раздавленных в кашу кишок. В эту вонь струйкой проник и запах стоялых медов — видать, на радостях откупорили несколько бочек.

На улицах по-прежнему ни души, словене заперлись в домах, тихо трясутся по углам. Зато на княжеском дворе крик и гам, кажется, вот-вот начнется пляска. Воины шатаются от усталости, все ещё выкидывают трупы, раненых добивают без разбора, не важно — свой или чужой.

Особо усердствовал Бес.

— Эй, Вяч! — крикнул Вадимов помощник. — Ты тут самый мастер? Порубай!

Сердце мальчишки замерло, а когда в проеме ворот появился отец, на душе стало чуточку легче. Он тоже пошатывался. Спереди вся рубаха плотника залита кровью, на портах тоже алые пятна. В руке тот самый тяжёлый топор — им батя колет дубовые поленья. Вяч замер над трупами, что-то сказал. Бес посмотрел на плотника с угрозой, а после расхохотался:

— Слабак!

Затем вырвал из плотницких пальцев топор. Вяч отступал спиной, после и вовсе закрыл лицо руками. А Бес рубил… И Добря с ужасом понял — отцовским топором срубают головы, кисти, ступни…

Мальчишка сжался, зажмурился. По спине побежали мурашки с майского жука, плечи затрясло. Он уткнулся лбом в грудь убитого воина, из глаз покатились бессильные слезы.

— Ну как? — заорали от частокола.

Могучий бас расхохотался в ответ:

— Ровнее ставь! И глаза им закрывать не вздумай, пускай Рюрик взглянет в последний раз!

— А с младенчиком что делать? — уточнил краснолицый.

— На ворота прибей.

— А может, на кол, как купальскую куклу?

К горлу подступила тошнота, но Добря все-таки взглянул. Воин с перебитым носом и красным от натуги лицом насаживал обезображенные смертью головы на заостренные бревна.

— Эй, вот одну забыли! — радостно прокричал кто-то.

Худосочный мужик схватил за ноги женщину в золотом платье, поволок. Но ему было не справиться.

— Упрямая баба!

Тогда подскочил Бес с отцовским топором в руках:

— Отойди, я тут порубаю! — воскликнул он.

Железо вошло в тело с чавканьем, голова в тяжёлом венце покатилась. Худосочный метнулся следом, пнул, метким ударом отправил к княжеским воротам. Остановился, уставился на частокол.

Голова первой из Рюриковых жен смотрела испуганными, оледеневшими глазами, рот приоткрыт в удивленном крике. Дети тоже увидели свою смерть, эти глядят с особой болью, даже сейчас не понимают, что случилось.

Краснолицему подали голову второй — венедской — жены. Он насаживал ее с особым старанием, даже череп хрустнул. Кровь оставила на бревнах частокола длинные блестящие подтеки.

— Еще один! — крикнул кто-то. Он тяжело пересекал двор, держа обрубок за рыжие кудри.

— А ну покажи! Не… это не Рюрикович, отрок. Выброси.

Воин пристально осмотрел добычу и швырнул за ворота, туда, где уже высилась гора трупов. Отрубленная голова покатилась, подпрыгнула на кочке и замерла. Торни смотрел на мир удивленно, из правой глазницы медленно вытекало белое молочко.

— Так… кого-то не хватает… — злорадно заключил тот, который любовался частоколом. — Где его сын — Полат?[3]И эта, как ее? Шелковая коса, Златовласка?

— Полат, должно быть, в крепости!

— Ха! Ну это ничего, из крепости выкурим… А мурманская курва, Едвинда?

— Так ее в Алодь отправили, и брат ейный сопровождал.

— Ну ничего, ничего… С Рюриком покончим, и до самой Ладоги доберемся…

* * *

Стук копыт раздался неожиданно близко. На устланную трупами улицу ворвались трое всадников, первый заорал неистово:

— Варяги! Рюрик едет! За ним Сивар и Трувар. Все с дружинами! И мурмане…

— Откуда им взяться?

— И с воды, и из лесу. Они повсюду.

И конные и пешие рванули к воротам, люди Вадима спешно притворяли створки.

— Стрелы и копья готовь! — заорали за стеной. — Смерть Рюрику! Смерть чужакам!

У Добри потемнело в глазах, сердце забилось бешено, едва не проламывало ребра. Мальчик не сразу смекнул, что к чему, а когда понял, душу охватил ужас. Он пополз дальше, намереваясь скрыться с места предстоящего побоища. Да над головой просвистело. А как только дернулся обратно, перед самым носом вонзился дрот. Мальчик съежился, затаил дыхание.

Тишина повисла мрачная, небо опустилось ниже. Придавило город чёрными тучами. Неистовые стрибы уносили прочь кровавые запахи, дарили обманчивую свежесть. По щекам Добри поползли слезы, мальчик зажал рот, боясь, что всхлипы выдадут его, а свирепые, пьяные от битвы воины не станут разбираться, кто таков.

Поодаль лежала голова Торни, смотрела единственным глазом, в стеклянном взгляде читался укор. Воронье спустилось ниже, птицы кружили, едва не задевая крыши. Крылья, чёрные, как души предателей, нагоняли больше ужаса, чем гул приближающихся дружин. Огромный ворон опустился рядом с головой Торни, каркнул так, что Добря подскочил и вскрикнул. Когтистая лапа птицы Смерти утонула в рыжих кудрях, помедлив, ворон взобрался на макушку и вонзил клюв в уцелевший глаз.

Добря дрожащей рукой нащупал камень, метнул в гадкую птицу, но промахнулся. Ворон зыркнул, угрожающе хлопнул крыльями. Земля затряслась, топот копыт стал оглушающе громким. Птица клюнула ещё раз и трусливо сиганула в небо.

Дружины Рюрика и его родичей хлынули в город со всех сторон. Варяги двигались молчаливые и злые, как волки северных лесов. Завидев горы трупов, всадники придержали коней.

На земле лежали те, кто ещё недавно оставался защищать град на время короткой отлучки князя — друзья и товарищи по оружию, славяне, мурманы, свеи. Варяги узнавали тех, с кем пройдено немало битв, с кем делили хлеб и кров, радости и лишения, но никто не вскрикнул. Даже князь молчал и частокол разглядывал с каменным лицом, будто не признал в убитых собственных детей и жен.