Возвращайтесь, доктор Калигари - Дональд Бартельми

Интересно, как мне стать более приятной глазу? спросила Розмари. Может, стоит себя миленько растатуировать?

– Хильда, я действительно думаю, что теперь мы можем быть вместе, оставаться вместе, даже жить вместе, если ты не против. Я чувствую, что это очень нелегкое для нас время подошло к концу. Время, которое нас испытывало, понимаешь? И с сегодняшнего дня все будет хорошо. У нас будет дом, и так далее, и тому подобное, и, возможно, даже собственные дети. Я найду работу.

– По-моему, замечательно, Аарон.

Эрик?

На обратном пути с аэродрома Хубер, сидевший за рулем, произнес: И все же я не могу понять, зачем это мы понадобились. Вы не понадобились, категорически заявил Блумсбери, вы были приглашены. Тогда приглашены, снова заговорил Хубер, но я не могу понять, для чего приглашены. Как друзья семьи, пояснил Блумсбери. Вы оба друзья семьи. Ткань истин, подумал он, нежна, как переговоры о капитуляции. Этого недостаточно, чувствовал Блумсбери, чтобы дать понять, что его друзья, Хубер и Уиттл, как люди далеки от того, какими бы он хотел их видеть. Ибо, вполне возможно, сознавал он, что и он сам – не такой, как им хотелось бы. Тем не менее случалось, он готов был возопить, что это неправильно!

Она вела себя, как мне показалось, вполне спокойно, сказал Блумсбери. Ты тоже, бросил Хубер, повернув голову почти задом наперед. Конечно, ее обучили не плакать на людях, сказал Блумсбери, выглянув в окно. Обучение, подумал он, вот великая штука. Позади них самолеты попеременно взлетали и садились, и он размышлял, раз они должны ожидать разрешения на «взлет», это признак уважения или, наоборот, неуважения по отношению к ним. Я все-таки думаю, что скулежа там хватало, произнес Уиттл с переднего сиденья. Я давно заметил, что в ситуациях, связанных с рождением, скорбью или расставанием навеки, скулежа обычно полным-полно. Но он собрал толпу, сказал Хубер, предотвратившую уединение. И, соответственно, нытье, согласился Уиттл. Точно, подтвердил Блумсбери.

Кудатропишься, Пышчка? К бабшке, если это устроит Ваше Лярдство. Хо-хо, кака чудненька, молоденька, мягенька-румяненька, тепленька штучка, и на такой жесткой лисипедной сидухе. Ууу, Ваштучность, какой Вы пртивный, Внаверно всем девшкам эт гворите. Да чтот, Пышчка! Как на духу скжу, я на этой улице ни разу не видел девшки с такой штучкой. А вы наглый, Ваш Милеть. Чтотвы распетшились. Можн я тя ущипну, Пышчка, будь умничкой. Ууу, Милстер Блумсбери, я б и не прочь позабавиться, да вот супружник мой с крыльца приглядыват за мной в надзорную трубу. Не ломайся, Пышчка, синяков не будет. Потискаемся прсто вон за тем деревом. Звоночком пзвоните, Ваштучность, он и подумат, что вы эскимо купить хотите. Бязательно, Пышчка, я моей сладенькой еще колечко дам, у нее тако отродясь не было. Ууу, вашмилсть, потише с пояском, он мине педалки-давалки поддерживат. Не боись, Пышчка, и не с таким справлялись, точно говорю.

Разумеется, не совсем верно говорить, что мы друзья семьи, сказал Хубер. Никакой семьи, собственно, и не осталось. А по-моему, осталось, я верю, отпарировал Уиттл, с юридической точки зрения. Ты был женат? это повлияло бы на юридическую сторону вопроса – выживет ли семья как семья после физического разделения партнеров, чему мы и были только что свидетелями. Блумсбери понял, что Уиттлу не хотелось бы, чтобы подумали, будто он лезет не в свое дело, и понял также, скорее даже припомнил потом, что жена Уиттла, точнее, бывшая жена, упорхнула на самолете, если не идентичном, то весьма похожем на тот, в котором Марта, его собственная жена Марта, также предпочла смыться. Но поскольку он посчитал данный вопрос достаточно утомительным, и проявляя мало интереса в виду физического разделения, на которое уже делались намеки, что теперь требовало его внимания вплоть до полного исключения остальных его запросов, Блумсбери решил не отвечать. Вместо этого он сказал: она выглядела, я считаю, довольно привлекательно. Чудесно, признал Уиттл, а Хуберт добавил: ошеломляюще, фактически.

Ах, Марта, двай-ка в постельку, будь паинькой. Отвянь, козел, я еще Малларме на ночь не почитала. Ууу, Марта, дорогуша, мы разве договаривались, что наш паренек будет дрыхнуть всю ночь? когда телик заглох, а хозяина стояк бьет – милую ждет. Отвали со своими пошлостями, сегодня вторник, сам лучше меня знаешь. Но, Марта, голубушка, где же твоя любовь ко мне, о которой мы твердили на погосте у моря в девятьсот и 38-м? Фи, Мистер Елдак! приглядывали б лучше за мусородробилкой, а то аж забилась уже вся. Трубу бы прочистил! Марта, девочка моя, ты, моя сладенькая, нужна мне, ты. Убери свои лапы, тампонная гадина, я задолбалась нянчиться с твоим поганым хреном. Но Марточка, милая, помнишь стихи, ну, в той книге, про «кроншнепово нытье и гигантово мудье», в девятьсот и 38-м? коими освятили мы наш союз? Когда это было, а теперь – это теперь, можешь и дальше бегать за этой велосипедисточкой в трусах в обтяжку, если хочется свои старые мудья размять. Ах, Марточка, при чем тут велосипедисточка, это ты мне сердечко тормозишь. Держи свои грабли подальше от моей кормы, я из-за тебя страницу залистнула.

Богатые девушки всегда выглядят хорошенькими, констатировал Уиттл, а Хубер сказал: я это уже слышал. Деньжат наверняка оттяпала? спросил Уиттл. Да, конечно, скупо ответил Блумсбери (не потерял ли он одновременно с Мартой и свое отнюдь не маленькое состояние, тысячи, а то и больше?). Иначе и не получится, я полагаю, сказал Хубер. Его глаза, к счастью, следившие за дорогой во время этого пассажа, были холодны, как сталь. И тем не менее… начал Уиттл. И, чтоб компенсировать тебе хлопоты, предположил Хуберт, ловко эдак, буханула все это на сберегательный счет. Наперекор себе, вне всякого сомнения, не унимался Уиттл. Так были хлопоты или нет? за которые предложили слишком мало или вообще ничего? От негодования, заметил Блумсбери, шея Уиттла закаменела: она и так по жизни была необъяснимо длинной, тощей и деревянной. Деньги, подумал он, их взаправду было очень много. В одиночку не управишься. Но волею судеб достались двоим.

На обочине возникла вывеска «ПИВО, ВИНО, ЛИКЕРЫ, ЛЕД». Хубер остановил машину, «понтиак-чифтейн», и, заскочив в магазин, купил за 27 долларов бутылку бренди девяностовосьмилетней выдержки с восковой печатью на горлышке. Бутылка была старой и грязной, но бренди, когда Хубер вернулся с ним, – выше всяких похвал. Надо отметить это дело, сказал Хубер, щедро предложив бутылку сначала Блумсбери, который, по общему мнению, недавно пережил утрату и потому заслуживал особого внимания, насколько это возможно. Блумсбери оценил сей дружеский порыв великодушия. Пусть у него полно пороков, рассудил он, но и добродетелей тоже достает. Впрочем, пороки все же перевесили, и, потягивая старый добрый бренди, Блумсбери принялся исследовать их всерьез, в том числе и те, коими грешил Уиттл. Единственным пороком Хубера, после многих «за» и «против», Блумсбери посчитал неспособность идти к цели. В частности, на дороге, рассуждал он, достаточно какого-нибудь щита «Бензин „Тексако“», чтобы Хубер позабыл про свои прямые обязанности – управлять средством передвижения. У друзей имелись и другие косяки, как смертные, так и простительные, которые Блумсбери обмозговывал с подобающей тщательностью. В конечном итоге его раздумья прервало восклицание Уиттла: Старые добрые денежки!