Любовь и жизнь как сестры. Личные истории знаменитых людей - Ольга Кучкина

– Почему же он оставил вас на год и три месяца и почему пришел, вы как-то объяснялись на эту тему?

– Как раз, я думаю, причина в том, что мы никогда не объяснялись, я не требовала никаких объяснений, мужчины этого не любят. Я принимала все как есть, любя его больше себя.

– И Лариса Ивановна так запросто его отпустила?

– Все говорили, что Евгений Федорович ушел из семьи, но никто же не знал, куда и к кому. А когда узнали – на моей работе скандал, Лариса Ивановна приходила, подруг присылала, Евгений Федорович запретил мне открывать дверь, ой, такое было…

– Развода не давала?

– В конце концов дала довольно легко. Он же ушел, ничего не взяв. Как-то заехал, когда ее не было, забрал костюмы и ноты. Мы попросили только рояль, все остальное Евгений Федорович оставил ей. Я не хотела за него замуж. Я хотела только, чтобы мы были вместе, чтобы я любила его, а он меня. Но были гастроли, а это же советское время, нас селили в гостинице отдельно, еще всякие проблемы. Он хотел, чтобы я ушла с работы. Я сказала: как же я буду жить без работы и в каком качестве, если ты настаиваешь, давай так – сегодня мы женимся, завтра я ухожу с работы. Ровно это я и сделала. А мой друг Отар Тактакишвили так устроил, что не надо было ждать три месяца, как полагалось, но для этого мы должны были лететь в Тбилиси. И мы полетели и в Тбилиси расписались. А дальше – эти 25 лет, когда я ему была всем: женой, любовницей, другом, мамкой, нянькой, администратором, медсестрой. А он был всем для меня. Вот мы живем, нас впечатляют какие-то вещи, артисты, художники, их работы. Но главное-то не эти впечатления. А люди. Они уходят, и мир становится пустым. И ничего больше не интересно в этом мире.

– У вас есть обязанность – вы привыкли при жизни заниматься им как художником и человеком, так должны и заниматься его художественным наследием.

– Будет открыт концертный зал его имени. У Павелецкого вокзала строится здание. Мы будем устраивать концерты его памяти, самое интересное, что есть в музыкальном мире, будет там. Я соберу все-все-все, что он сделал, выпущу антологию и раздарю бесплатно всем музыкальным школам России, скольким смогу. Маленькие – это те, на кого можно надеяться…

* * *

Нина Светланова сделала все и даже больше. Есть зал имени Светланова в Доме музыки, есть конкурс имени Светланова, продолжаются концерты памяти великого дирижера…

* * *

В течение всего срока жизни они почти никогда не расставались. Потому не было нужды в переписке. Но все-таки два письма Евгения Федоровича сохранились. Он написал их, когда она попала в больницу.

«Драгоценная моя лапонька! Нет слов, чтоб передать мое состояние. Живу от мгновения до мгновения. Головой понимаю, что это не нужно, а сердце не слушается. Тем более что видеть тебя не могу, не разрешают пока. Но, кажется, вот-вот пустят к тебе. Это тебе не Институт хирургии – порядки другие (хотя, в принципе, одни и те же). Я постоянно с тобой и день и ночь мысленно. И все мы: мама, я, а еще очень много других, звонящих, спрашивающих, волнуемся за тебя. Я очень хорошо представляю, как тебе там. Именно я могу это представить, как никто другой. Крепись, моя любимая, единственная девочка. За нас не волнуйся, у нас все идет своим чередом. Сейчас очень многое зависит и от тебя. Желаем тебе крепкой силы духа… Целую тебя крепко. Жду. Твой старый и больной мальчик».

«16.6.82. Моя единственная, родненькая девочка! Каждую минуту, секунду я и все мы с тобой. Людей, которых волнует твоя судьба, оказалось гораздо больше, чем это можно предполагать. Все желают тебе самого наилучшего. Скорейшего восстановления сил и полного выздоровления. Таких примеров – уйма. Естественно, интересуются люди хорошие, доброжелательные. О других я и не хочу говорить. Солнышко мое! Не волнуйся за меня. Я в трудные моменты собираюсь в кулак, организовываюсь и стараюсь четко вести все дела. Словно в меня вселяется другой человек. Врачи очень внимательны ко мне, и я им благодарен… Передавать привет тебе от всех и перечислять не буду – их много. Выполняй все назначения как приказ в армии! Ты у меня умница, мужественная девочка. Врачи тебя хвалили. Я с тобой и жду тебя. Иначе быть не может, потому что большинство людей не знают счастья в любви, а я наконец узнал, что это такое. Обнимаю и нежно целую. Твой мальчик».

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Мы познакомились, уже когда Леонид Филатов был серьезно болен. Много раз я приезжала в их дом, смотрящий на реку, мы разговаривали, пили чай или кофе, Лёня беспрестанно прикуривал от одной тонкой сигареты другую и читал свои новые вещи. Сыграв множество замечательных ролей в кино, поставив замечательный фильм об актерах, «Сукины дети», он больше не мог ни снимать, ни сниматься. И все равно из последних сил участвовал в передаче «Чтобы помнили…». Но главное, чем он теперь занимался, – писал пьесы в стихах, обнаружив незаурядный поэтический и комедийный талант. Он читал только что законченный фрагмент, я хохотала, и мы оба забывали о его смертельном недуге.

Я сказала: мы оба. Но я была третьей. Второй всегда – Нина, его ангел-хранитель, любимая женщина и жена, самоотверженный друг, врач, няня, сиделка.

Иногда я записывала наши с Лёней разговоры на пленку, и всегда он говорил, что хочет написать книгу «Нина».

Не написал. Не хватило времени.

Нина написала книгу «Лёня».

* * *

– Нина, я навсегда запомнила его и твой рассказ, когда, скрывая от всех свои чувства, вы стояли где-то в пустом театральном пространстве, положив друг другу головы на плечи, – как лошади…

– А ты знаешь, Оля, что еще задолго до этого я приходила куда-нибудь, скажем, в ресторан и писала на стене: главное в жизни – голубые лошади. Честное слово. Сама не знаю, почему. Какое-то юношеское мечтание, то ли стремление к совершенству, то ли ожидание принца…

– И принц пришел.

– Я уже играла в театре на Таганке, когда его взяли после Вахтанговского училища. Шли репетиции, был какой-то перерыв, мы стоим у зеркала, Маша Полицеймако, Таня Жукова и я, болтаем о чем-то, и вдруг он подходит и говорит мне: давай пойдем в кафе. Кафушечка была в подвале, в начале Больших Каменщиков, сейчас там все сломано. А никаких взаимоотношений, и почему он подошел, и почему я согласилась – непонятно. Вижу и сейчас этот столик, и окно высоко, потому что подвал. И такое странное чувство, волнение и ощущение недозволенности: он в гражданском браке, я замужем. Он говорит: хочешь, почитаю тебе свои стихи. Я говорю: да, конечно. Он читает. Стихи любовные. И я вдруг чувствую, что-то происходит со мной, и с ним тоже, потому что он так на меня смотрит. И я понимаю, что переступаю через что-то. Мы идем обратно, где-то за домом он притягивает меня к себе – и мы поцеловались, по-моему, очень по-школьному. Я испугалась. И когда пришли в театр, говорю: я хорошо к тебе отношусь, но не больше. Смешно, как будто он чего-то требовал. А он ничего не требовал. Но я понимала, что вот нельзя, нельзя. Так была воспитана. И потом год, даже больше года, мы друг к другу не подходили. Пока не случилось гаданье на Крещенье, когда я увидела соблазнителя с рогами, который потом превратился в собаку, и мне сказали: Нина, он будет тебе другом. Лёня ведь как раз Козерог и Собака. А у меня уже все было плохо с Золотухиным, он мне изменял, я не любила его. И мне снится сон, содержания которого не запомнила, а прибежала в театр с чувством: только бы успеть. И Лёню как будто что-то толкнуло, и он примчался, хотя ни он, ни я не должны были быть в тот день в театре. И вот я стою – и вдруг кто-то сзади целует меня в шею, и такое сильное чувство! Мы что-то начали говорить друг другу, бурно, пылко, потом вспоминали, не могли вспомнить. Больше года длился платонический роман, только в пустых закоулках театральных встречались и – как лошади: он мне голову на плечо, я ему. Голубые лошади. Было такое счастье! «Я люблю тебя, Нинча». Он звал меня Нинча. Потом перешло в Нюську, в Нюсеньку. Мне не нравилось, потом привыкла.