Портрет Лукреции - Мэгги О'Фаррелл

исчез. Ее жизнь, имя, семья и все вокруг померкло, растворилось в пустоте. Она лишь ощущала, как бились их с тигрицей сердца, как наполнялись алой кровью, вновь выталкивали ее и насыщали артерии. Затаив дыхание, Лукреция не моргала и не опускала глаз.

И вдруг — вопль!

— Папа, папа! — звала Мария. — Смотри!

Реальность волной нахлынула на Лукрецию: призрачно-бледная Мария грозила ей пальцем, топали ноги, звучали крики; ее схватили со спины и уволокли, оторвав от тигрицы. Отец раздавал приказы, кто-то из детей голосил, а сама она кричала:

— Нет, нет, отпустите!

Солдат отца нес ее по коридору, а Мария бежала рядом и совестила Лукрецию: дурочка, ты ведь и погибнуть могла, говорила же я вам, она слишком маленькая, а что скажет мама… Запястье Лукреции пульсировало болью, а с руки будто сняли перчатки — кожа еще помнила теплый мех и гладкие полосы.

О родных она не думала, не знала даже, где они: рядом с ней, впереди, за спиной или до сих пор у клетки со львами… Понимала только одно: ее утащили от того, что ей желаннее всего на свете, и с каждым шагом она все дальше от своей мечты. Она плакала навзрыд, умоляла отпустить ее, но никто не обращал внимания. Лукреция обернулась через плечо солдата и не отрывала глаз от клетки, пока та не растворилась вдалеке, однако перед этим (о, Лукреция могла поклясться!) тигрица напоследок посмотрела ей вслед и исчезла в темноте, сердито взмахнув полосатым хвостом.

Оленина в вине

Fortezza, неподалеку от Бондено, 1561 год

— А завтра предлагаю покататься у реки. — Муж наклоняет к себе тарелку и вычерпывает остатки супа. — Ближе к западу открываются чудесные виды. Я распоряжусь, чтобы вам подогнали седло — по-моему, оно заваливается налево. Боюсь, когда вернемся, надо будет проверить копыта у вашей лошадки, и…

Лукреция внимательно смотрит мужу в лицо. Его слова теряют всякий смысл, покуда не превращаются в бессвязный лепет, бурчание неведомого зверя. Зачем он все это говорит? Как он может спокойно есть, рассказывать о конюхах и сбруях, когда в голове у него зреет план убийства?

И снова Лукреция вспоминает хриплый шепот его сестры Элизабетты: «Ты понятия не имеешь, на что он способен».

Хотя в большом камине гудит огонь, а в комнате надышала и она, и муж, и притихшие слуги, воздух холоден, как сталь. Непривычно морозная зима никак не кончается. Даже слабые огоньки в красивых латунных подсвечниках дрожат, и в зале царит полутьма. Лицо Альфонсо то расплывается, то опять становится четким. Его выражение меняется при каждом колебании свечи. Лукреция следит как завороженная: вот он задумчив, вот добр, сердит, оживлен, строг, красив, игрив и, наконец, — отстранен. Верно, она понятия не имеет, на что он способен, и выяснять не хочет.

Ее подозрение столь смешно и нелепо, что в груди булькает пузырек тайного веселья. Если не держать себя в руках, то попросту расхохочешься: в какую несуразную историю она попала! А муж сидит рядом, разглагольствует, притворяется спокойным!

Муж, замысливший ее убить — самолично или чужими руками, — стирает салфеткой каплю супа со щеки, будто это невесть какое дело. Муж, желающий ей смерти, отбрасывает непослушную прядку со лба и заправляет за ухо. Муж-убийца бросает слугам через плечо, что повар недосолил суп. Будто им сейчас до приправ! Муж, который вскоре лишит ее жизни, тянется к ней, хочет согреть ее пальцы. Тут она спохватывается. Вернувшись к реальности, она отдергивает руку, берет ложку и набирает супа.

Скукожившись, пузырек в груди сгорает и перерождается в слепую ярость. Как Альфонсо смеет?!

Она поднимает ложку ко рту, а рука дрожит от напряжения. Нельзя выдать ему своих мыслей, нельзя… Здесь главное не выдать себя. На поверхности супа блестят масляные кружочки. Лукреция вглядывается в них. Если только она увидит лицо мужа, аккуратный пробор и белые зубы, гнев ее перельется через край, и она закричит, ударит его или выбежит из комнаты.

Она не даст ему себя убить, уничтожить. Только как может шестнадцатилетняя девушка, хрупкая для своих лет, и вдобавок без друзей и союзников в этом страшном месте, одержать верх над солдатом, герцогом, взрослым двадцатисемилетним мужчиной? Ее братья ходили на уроки боевого мастерства: часами учились драться на мечах, дротиках и копьях, тренировались душить неприятеля веревками, бить палицами, колоть и резать кинжалами, отражать удары, делать выпады и калечить, блокировать атаку одной рукой, а другой отвечать противнику, уворачиваться, высвобождаться из хватки врага, убивать и выживать. Всему этому их обучали, как в свое время Альфонсо, а они с Изабеллой и Марией томились наверху, вышивая цветы шелковыми нитями.

«Тебе нужен план, — звучит в ушах шепот старой няньки Софии. — Выдашь себя — проиграешь».

План. Стратегия. София все продумывает наперед. Лукреция частенько говорила ей: родись она мужчиной, из нее вышел бы прекрасный condottiero[17].

«Так тому и быть, — отвечает Лукреция невидимой Софии. — Так тому и быть».

Она медленно выдыхает через нос. Выдавливает улыбку, поднимает ложку и прихлебывает суп.

За три года до свадьбы план у Лукреции и вправду был. Она пошла в кабинет отца («И погляди, чем кончилось», — сказала бы она Софии, будь та в комнате. Впрочем, за такое нахальство нянька могла и надрать ей уши). Решительно переступила через заветный порог, сжав руки и подняв подбородок. Она все продумала.

Секретари и писари отца изумленно на нее взглянули и вновь усердно принялись за бумаги. За окном пустым листом пергамента белело небо. С пьяццы несколькими этажами ниже долетали обрывки звуков: чуткий слух Лукреции уловил непристойную песенку, надрывный плач уставшего ребенка и отголоски звонкого девичьего смеха.

— Папа!

Он стоял у кафедры и что-то читал, быстро водя пальцем по бумаге.

— Папа!

Он не обратил внимания. Вителли заглядывал в документ через плечо отца и только выставил ладонь, прося помолчать.

Но ждать было некогда. Брачный договор в любую минуту могли закончить, скрепить печатью и выслать в Феррару. Еще немного, и станет слишком поздно.

— Папенька, — вновь позвала она, подражая Изабелле, и попыталась вспомнить хорошо отрепетированные слова. — Я не хочу выходить за него замуж. Сожалею, если вас это огорчает, но…

Не отрывая пальца от строчки, отец что-то прошептал секретарю и только потом повернулся к ней.

— Милая! — Он вышел из-за стола, странно поглядывая на Лукрецию, будто самому себе не веря: она еще ни разу не появлялась у него кабинете. Правый глаз отца косил больше обычного: он либо устал, либо рассердился. Увы, наверняка узнать нельзя.

— Подойди. — Отец поманил