19-я жена - Дэвид Эберсхоф

Как вы можете себе легко представить, мормоны придерживаются иного мнения на этот счет. А знаете, что означает «раскол»? В той книге, которую я читал, в той самой, про Божественную историю, так вот, там говорится, что расколы вроде этого все время происходят. Иудеи и христиане. Католики и протестанты. Мормоны и Первые. Это тянется веками, и все, что я знаю наверняка, так это что такие вещи портят на хрен всё для всех остальных — в том числе и для нас.

Далеко в предгорье я увидел, как с зарей просыпается Месадейл. Отсюда он выглядел просто горсточкой белых и желтых огоньков, рассыпанных под горой. Я точно знал, что происходит за каждым из этих огоньков. Я знал это, как знаешь сто раз виденный DVD. Сестра-жена зажигает лампу — расчесать волосы. Другая чиркает спичкой — зажечь плиту. Третья жена дергает за шнур лампочки в кладовой, чтобы вытащить большую коробку маисовой каши быстрого приготовления. Десять, пятнадцать, двадцать огоньков в доме, и каждый — это сестра-жена, поднявшаяся, чтобы приняться за свою каждодневную работу.

И дети. Примерно в это время ребятишки выбираются из постелей, протирая заспанные глаза. Они выстраиваются в очередь к раковине, чтобы умыться. Мальчишки начнут рыться в ящике, отыскивая себе рубашку. Девочки примутся помогать друг другу подкалывать волосы. В этот час не станешь много болтать. Надо побыстрее одеться, чтобы вовремя явиться на кухню и получить в миску шлепок каши. Иногда еще и подсушенный хлебец и консервированный персик. Но далеко не всегда. Что бы там ни было, этого всегда не хватает. Только дурак решится потратить время на то, чтобы пописать, прежде чем получит что-нибудь поесть.

Подъезжая ближе, я увидел, что Месадейл разросся. Теперь он насчитывал уже несколько сотен домов-бараков — «складов для лишних людей», для семей по меньшей мере из семидесяти пяти человек. Никому не известно, сколько точно человек проживает в Месадейле, но я попытаюсь угадать. По моим прикидкам — двенадцать тысяч, может — пятнадцать. Подсчеты затруднены. Цифры — часть тайны. Чем меньше знаешь — тем меньше знаешь.

Съезд на боковую дорогу прячется за группкой тополей, а сама дорога похожа на высохшее русло реки, и даже если ее ищешь, не сразу разглядишь. Никто не натыкается на Месадейл случайно: весь смысл в этом. Роланд любит говорить, что Первые — это Грета Гарбо всех культов. «Ох, милый мой, этот ваш Пророк, он просто хочет, чтобы его оставили в покое».

Как только я съехал с асфальта, фургон задребезжал. Электра села и зарычала. Как бы медленно кто ни ехал, дорога швыряет вверх такое облако красной пыли, что его можно заметить практически с любого места в городе. Журналисты, пытающиеся порой что-нибудь тут да разнюхать, не сознают, что это немедленно поднимает по тревоге всю добровольную дружину нашего Пророка. Я говорю на полном серьезе. Вот увидите.

Примерно на полпути вверх по дороге мне навстречу попался пикап, направлявшийся прочь из города. Пять жен набились в кабину — четыре на сиденье, одна неловко взгромоздилась кому-то из них на колени. Они были немолоды, вероятно бесплодны, потому-то Пророк и мог разрешить им вот так выехать за пределы города. Девушек он никогда не выпускает, а женщин, подобных этим… На этих ему наплевать. Женщины пристально глядели прямо перед собой, глаза — без всякого выражения. Они показались мне знакомыми. Вполне возможно, что это были мои тетушки, двоюродные или единокровные сестры, а может, и то, и другое, и третье — все вместе. Электра высунула в окно голову — полаять на них. Отсутствующее выражение на их лицах так и осталось отсутствующим. Словно они меня не видят и мы проезжаем мимо друг друга в двух параллельных мирах.

Пара миль вверх по дороге, и вот уже первые дома. Восемь, десять, двенадцать тысяч квадратных футов. Часто — два или три дома рядом, на огороженной территории. Это вам не красивые особняки, они больше похожи на бараки или амбары, построенные задешево: клееная фанера, пластиковая опалубка, толь, алюминий и шпаклевка. Некоторые не закончены: не обшита боковая стена, у флигеля вместо кровли — пластик, входная дверь из прессованной древесины. Когда я был мальчишкой, отец сказал мне, что у него не хватило денег на приличную обшивку для нашего дома. Я тогда огорчился за него — расслышал стыд в его голосе. Только причина была не в этом. А в том, чтобы избежать налога на недвижимость. Какая-то лазейка, суть которой мне не понять.

Одна из перемен, с тех пор как я ушел отсюда, — многие дома теперь окружены заборами. Или — вместо забора — кольцом жилых прицепов, поставленных кругом, словно фургоны первых поселенцев. Думаю, Пророк скатывается в паранойю. С чего бы вдруг? Разве у нашего правительства не было целой сотни лет, чтобы навсегда закрыть этот городок?

Я свернул на Филд-авеню, полдороги проехал, и вот вам, пожалуйста, наше хозяйство: три дома и пара надворных построек на пяти акрах бесполезной, заросшей кустарником земли. С улицы все выглядело так, будто здесь с тех пор ничего не изменилось. Десяток столов для пикника, за которыми обычно едят дети — всегда, за исключением самых холодных дней. Бельевые веревки, на которых полощутся по ветру пятьдесят мальчишьих рубашонок. Огород, гумно, кукурузное поле — все жалкое, все страдающее от засухи. Позади нашего хозяйства тянется заросшая кустарником пустошь; маленьким мальчишкой я убегал туда — прятаться от отца, когда пугался его или того, что он мог со мной сделать. Главный дом — большое прямоугольное строение из клееной фанеры, крашенной в темно-зеленый цвет. Двадцать спален, огромная кухня с кастрюлями размером с нефтяную цистерну и подвал моего отца. Детям вниз заходить не разрешалось, только женам, одной за другой, по очереди, чтобы каждая получила свое. И знаете, что поразительно? Неделей бы раньше — и он сидел бы там, у себя, в это самое время, занимаясь бог знает какой дерьмовой мерзостью онлайн.

Тут еще вот что: я понятия не имею, сколько у меня братьев и сестер. И не существует толкового способа их посчитать. Ведь есть родные, единокровные, сводные и приемные. Кого включать в список, а кого — нет? Мне бы очень хотелось сказать, что я любил всех и каждого из моих братьев и сестер, только это ведь фактически невозможно. Как насчет тех, кого ты никогда не встречал: например, детей, которых какая-нибудь сестра-жена оставила где-то, чтобы выйти замуж за твоего отца? Их-то считать или нет? Ох, а ту сестру, которая вышла замуж и ей теперь не позволено с тобой разговаривать, потому что ты уже большой парень, а она — взрослая девушка, тогда как тут, у нас, братья и сестры делают это постоянно и без помех? Ее считать? А как насчет меня? Я шесть лет отсутствовал, Пророк сообщил всем, что я обречен на вечные муки в мрачных подземельях ада. Они меня посчитают? Я бы не стал. Попробую догадаться. У меня, наверное, с сотню братьев и сестер. Может, сто десять. Это настолько точно, насколько вообще возможно. Отец всегда говорил, что не ложится спать, не возблагодарив Господа за своих детей. И — с ума сойти! — ведь я ему верил. Каждому его слову.

Вы не против, если я еще кое-что расскажу? Спали мы на трехпалубных нарах, или по пять ребят в кровати, валетом: ноги одного у головы другого; или на диване — по четверо мальчишек, — толкаясь локтями на трех подушках, или на полу в гостиной, на одеялах с подушками, двадцать мальчишек, уложенных как черепицы. Рубашки и свитеры — кучей в пластмассовых контейнерах для мусора, размер обозначался на контейнере сбоку. Обувь передавалась от старших младшим. Теннисные и футбольные мячи воровали друг у друга. Единственной вещью, целиком и полностью принадлежавшей мне лично, был ящик комода шириной двенадцать и длиной пятнадцать дюймов. Я его измерял миллион раз. Если у вас плохо с арифметикой, то скажу — это один квадратный фут с четвертью, что на самом деле гораздо больше, чем требовалось, так как мне нечего было в этом ящике хранить.