Мудрость сердца - Генри Миллер

Нами движет страх. Мы – марионетки, он – кукловод. Мы боимся даже радоваться, боимся наслаждаться. Но кого считают героем? В первую очередь того, кто преодолел свой страх. Герой может возникнуть где угодно. Его ни с кем не спутаешь. Его единственное достоинство – гармония с окружающим миром и самим собой. Не забивая голову пустыми сомнениями и терзаниями, он идет, не разбирая дороги, никуда не сворачивая, подгоняя жизнь и стараясь обогнать ее. Трус, par contre[8], пытается повернуть жизнь вспять. Но это гол, забитый в собственные ворота. А жизнь катится себе вперед, и ей глубоко безразличны и наша трусость, и наш героизм. Жизнь не навязывает никаких порядков, не требует от нас ничего, кроме одного: чтобы мы беспрекословно признали жизнь. Все, на что мы закрываем глаза, от чего пытаемся убежать, заслониться, все, что отрицаем, на что клевещем, что пытаемся очернить, отринуть, в конце концов поборет нас. То, что кажется отвратительным, мерзким, паскудным, однажды может превратиться в источник красоты, радости и силы, если мы избавимся от предвзятости. Каждое мгновенье драгоценно, надо только суметь разглядеть его. Жизнь происходит каждую секунду, невзирая на то что мир полон смерти. Смерть существует только в угоду жизни.

Читающему мои книги – чисто автобиографические – следует иметь в виду, что одной ногой я давно стою в прошлом. Рассказывая свою жизнь, я часто грешу против хронологии событий, предпочитая движение по кругу или по спирали. Строгая линейность времени, когда эпизод чинно сменяется эпизодом, противна мне, ибо кажется грубой подделкой жизни и противоречит ее подлинному ритму. Случаи и случайности, из которых складывается жизнь, освещают нам путь к познанию себя. Всю жизнь я пытался хотя бы в общих чертах обрисовать жизнь человека «внутреннего», потенциального, который вечно сбивается с пути, плутает в себе самом, как в трех соснах, подолгу пережидает полный штиль, погружается на самое дно или же тщетно пытается покорить одинокие безлюдные вершины. Я пытался уловить архиважные моменты, чреватые глубокими переменами и разрешившиеся от бремени. Человек, повествующий о том, что с ним происходило, уже не тот, каким он был, когда испытывал происходящее на собственной шкуре. При повторном переживании жизни неизбежны искажения. Однако в их основе лежит бессознательное стремление докопаться до внутренней, более правдивой правды. Так, я то и дело вроде бы ни с того ни с сего возвращаюсь к периоду, не только предшествующему, но, более того, никоим образом не связанному с описываемыми событиями. Озадаченный читатель может усмотреть в этих беспорядочных, хаотичных метаниях очередной каприз автора. Я не вижу в этом ничего зазорного. Для меня как для автора они имеют ту же raison d’etre[9], что и любой вымысел. Это просто некие приемы, копаться в которых совершенно не продуктивно. Неожиданные зигзаги, долгое лирическое отступление в скобках, бредовый монолог, продолжительный экскурс, воспоминание, всплывающее, словно утес в тумане, – сама их спонтанность сводит на нет любые попытки интерпретации.

Нет проторенных дорог. Что подходит одному, неприемлемо для другого. Бывает, мы просто не успеваем сойти на своей остановке. Порой сбиваемся с пути и, взмыв ввысь, шелухой разлетаемся по ветру. Можно совершить грандиозное путешествие, не выходя из дома. За несколько минут некоторые умудряются прожить целую жизнь, которой с лихвой хватило бы на десятерых. Пока одни разрастаются, как грибы после дождя, другие прозябают в безнадежности, неспособные выскочить из колеи. Каждое мгновение невыразимо в своей уникальности. Ни одна, даже самая коротенькая история не бывает рассказана целиком.

Эта аура непостижимого, в которой происходит настоящая борьба, – она, и только она, захватывает меня целиком. Рассуждая о человеческих отношениях, событиях, мелких происшествиях, я не устаю призывать читателя внимательней приглядеться к тому темному таинственному царству, без которого не могло бы произойти вообще ничего. Смутные и неясные ощущения посещали меня и прежде, чем я впервые взялся за перо. Каждая человеческая жизнь по-своему интересна (какое убогое, пустое слово!), надо только не полениться и постараться вникнуть в нее. Я обязан (еще одна словесная пустышка!) снова и снова повторять это, к вящей пользе своей и подобных мне. В конце концов, искусство рассказа есть всего лишь вид общения. Но вопреки – или благодаря – моей настойчивости и усердию, с моего пера на бумагу соскочила лишь пара-тройка нежизнеспособных уродцев, которые, к счастью, так никогда и не были напечатаны. Пока в период ученичества я постигал науку жизни, события накапливались, как снежный ком, и периодически обрушивались такой лавиной, что писатель во мне смог выгрести лишь чудом. Все написанное мною до «Тропика Козерога» было тщетными попытками приступить к давно откладываемой исповеди. Я казался себе кораблем, который сбился с курса и застрял во льдах.

Я всегда хотел написать одну-единственную книгу. План ее я наметил давным-давно, когда жизнь в очередной раз повернулась ко мне темной стороной. Эти заметки я пронес через бесконечную череду выпавших мне скитаний и блужданий. Самому не верится, сколько раз я оставался буквально ни с чем! Но я хранил верность своим воспоминаниям и сберег все до последнего листка. Хотя особой нужды, как оказалось, в этом не было. Все, что я пережил, сохранилось в памяти с такой отчетливостью, как если бы это случилось только что. Мельчайшие детали все до единой намертво отпечатались в моем воспаленном мозгу. Всю жизнь я писал одну-единственную книгу – и по большей части в собственной голове. Почти все уже нашло дорогу к читателю. Кроме заключительного тома. Эпилога. Я до сих пор не представляю, как будет выглядеть окончательный вариант этого пестрого сооружения.

Переживая все происходившее заново, и не один раз, я вижу, что ярче всего выделяются не сами события, а сиюминутные впечатления от них. Чей-то взгляд, случайный уголок, в который меня заносило судьбой, лица прохожих, порой навсегда поражающие своим необщим выраженьем. Летописец из меня никудышный, мне никогда не удавалась строгая последовательность событий, да я никогда и не преследовал такой цели. Я наблюдатель, и мои наблюдения носят, как и сама история, крайне сбивчивый характер. Каждый пишет собственную всемирную историю. Если бы кому-то пришло в голову сопоставить несколько исторических трактатов, принадлежащих разным авторам, то несчастный зашел бы в полный тупик из-за того, что история не ведает ни реальности, ни достоверности. Прошлое, личное ли, общественное ли, – непролазные джунгли. Взявшись его описывать, рискуешь заплутать в потемках.

Или взять, к примеру, биографии. Наши неисповедимые тернистые и извилистые пути образуют запутанный лабиринт. Мало кому удается добраться до его сердцевины. А добравшись, встретить Минотавра и, поразив чудовище, сгинуть самому. Искажение прошлого влечет за собой искажение будущего. Случившееся, равно как и неслучившееся, не задевает никаких струн в нашей душе, не угнетает и не трогает. Леденящие события прошлого в пересказе обращаются чем-то славным и радостным вроде успешной вылазки в сортир или полета на Луну. К чему тогда этот беспредметный разговор, к чему вообще слова, если они ничего не значат, спросите вы. Что толку сотрясать воздух пустой болтовней? Да потому, что сам процесс доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение. Жить без книг, не иметь возможности читать и писать, обходиться без секса, без человеческого общения – так ли уж это ужасно? Даже писателю это по силам, если он умудрится найти общий язык с самим собой. К тому-то я и веду: я научился искусству дружить со своим «я». И мне пришлась по душе такая жизнь[10].