Охотник на водоплавающую дичь - Александр Дюма

Тома заставил юношу дважды рассказать обо всех обстоятельствах ссоры, а затем беззвучно стал потирать руки, гримасничая и повторяя:

— Как обидно… Как жаль… Прискорбно видеть, что отец и сын дошли до такой крайности…

Однако эта крайность вполне устраивала Косолапого; имея уже долговые обязательства и рассчитывая их еще приумножить, он уже грезил, что сидит в Хрюшатнике у большого камина, потягивая маленькими глотками сидр из плодов знаменитого фруктового сада; чтобы осуществить эту мечту, ростовщик, притворно сожалея о случившемся, принялся подстрекать сына к войне с отцом.

Как все люди с сангвиническим темпераментом (а они, как правило, вспыльчивы и отходчивы), Жан Монпле, едва его ярость утихла, пожалел о том, что он совершил в порыве гнева. Спохватившись, старик взял назад свои слова прежде чем Господь Бог — по крайней мере, он на это надеялся — успел запечатлеть их на скрижалях правосудия; отозвав свое проклятие и уверовав, будто сын должен был почувствовать, что оно не висит больше над его головой, Жан Монпле принялся ждать Алена, чтобы раскрыть ему свои объятия, прижать к своей груди и попросить у него прощение за обиды, которые непослушный ребенок нанес отцу.

Если бы не Тома Ланго, отец, возможно, принял бы сына в свои раскрытые объятия и все было бы забыто!

Однако вместо Алена к ограде плодового сада, окружавшего Хрюшатник, явился судебный пристав.

Этот человек, к которому юноше посоветовал обратиться Тома Ланго, принес фермеру судебное уведомление и исковое заявление о разделе имущества, составленное по всем правилам.

Жан Монпле был потрясен. Он, не проронивший ни единой слезинки со дня смерти жены, заплакал. Затем, когда его слезы иссякли, старик два часа сидел перед этим жалким клочком бумаги, испещренным безобразными каракулями, вертя его в руках, и был подобен заключенному, которому вручили смертный приговор: он недоумевал, каким образом столько неблагодарности могут вместить какие-то несколько строчек.

О! Я готов поклясться, что при виде этого клочка бумаги Жана Монпле пронзила сильная и глубокая боль! Эта боль была столь сильной и глубокой, что она заглушила дух алчности, присущий всем землякам фермера.

Несчастный отец забыл, что он — нормандец, и, покачав головой как бы в ответ на свои мысли, решил не судиться с собственным отпрыском.

Старик разделил свою собственность на две части, обратил одну из них в деньги и отнес их поверенному Алена, мелкому адвокату из Исиньи по имени Ришар, поручив ему передать сыну, что он, Жан Монпле, так долго берег этот капитал лишь потому, что надеялся его приумножить, чтобы в будущем передать своему наследнику.

Окончательно осиротев, ибо теперь Жан Монпле потерял и жену и ребенка, он уединился в Хрюшатнике, утратившем свой прежний облик после ухода неблагодарного сына — души родного дома и отрады отцовского сердца.

И вот, еще недавно веселый и жизнерадостный человек с неизменной улыбкой на лице, а ныне столь же печальный, угрюмый и отчаявшийся, бедняга стал жить в уединении, а вернее — в одиночестве.

Весть о том, что Ален отправился в Париж, усугубила страдания отца.

В самом деле, сын фермера уехал, ибо Тома Ланго пола-тал, что жизнь в провинции недостаточно быстро доводит до разорения.

Для этого нужен был Париж, подобный водовороту и пучине одновременно, Париж, опьяняющий человека и засасывающий его в свою бездну.

Таким образом, Ален оказался в Париже и весело зажил там на деньги отца.

Мы не станем описывать его парижскую жизнь; к тому же суть нашей книги состоит отнюдь не в этом, а мы все еще пребываем в предисловии к ней, от силы — во вступлении.

История всех блудных детей одинакова: бесконечные пиры, игра и женщины.

Ален Монпле провел в Париже один год; отведите четыре месяца на Золотой дом, четыре месяца на Фраскати, четыре месяца на квартал Бреда, и вы получите более или менее полное представление обо всех местах его пребывания за истекший период.

Грубый, нетерпимый и вдобавок невежественный, Ален не мог не навлечь на себя неприятностей, то и дело ввязываясь в опасные ссоры.

У него произошли две серьезные стычки.

Первая — на балу в Опере.

Будучи пьяным, наш герой оскорбил молодого человека, в спутнице которого, как ему показалось, он узнал свою любовницу.

Ален Монпле умел только одно: драться. Поэтому он ринулся в бой. Нормандец был силен, как бык. Юноша, на которого он набросился,

согнулся под тяжестью его удара и даже не попытался дать обидчику сдачи. Однако на следующий день, около семи часов утра, двое неизвестных

нашему герою молодых людей передали ему свои визитные карточки.

Ален Монпле поднялся с постели, недовольно ворча.

Оба незнакомца оказались секундантами юноши, которого он оскорбил на балу в Опере.

Ален Монпле, отправившийся после этого происшествия ужинать в Золотой дом, уже забыл и о бале в Опере, и о женщине в маске, и о недавней ссоре.

Молодые люди вежливо ему обо всем этом напомнили, и в голове его мало-помалу прояснилось. Затем ему объяснили, что в Париже все обстоит отнюдь не так, как в Мези, где достаточно быть самым сильным, чтобы все признали твою правоту; что между порядочными людьми приняты иные правила поведения, и их следует соблюдать, а для устранения неравенства сил цивилизация изобрела нехитрые орудия (одни из них называются шпагами, другие — пистолетами), благодаря которым пигмей ни в чем не уступает великану, а слабый — сильному.

Вследствие этого г-н Эктор де Равенн, признававший превосходство молодого крестьянина в силе и не желавший сражаться с ним в кулачном бою, отстаивал свое право отплатить обидчику другим способом.

Таким образом, Алену Монпле предложили выбрать себе двух секундантов и явиться на следующий день в девять часов утра на аллею Ла-Мюэтт.

Он мог захватить с собой шпаги; его противник собирался принести свои.

Жребий должен был решить, чьим оружием воспользуются дуэлянты.

Во время этих разъяснений Ален Монпле понял, что попал в серьезное положение и что речь шла о его жизни.

В Мези все было проще, особенно для него.

Когда там случалась ссора, спорщики дрались на кулаках и отделывались либо сломанным зубом, либо подбитым глазом. Этим все и ограничивалось.

В Париже, как видно, дело обстояло иначе.

Между тем Ален находился в Париже, а не в Мези, в департаменте Сена, а не в департаменте Кальвадос.

Стало быть, ему следовало смириться со здешними обычаями.

Молодой селянин был храбр.

Он и не подумал отказаться от предложенного ему поединка.

Однако Ален никогда не брался за шпагу, и ему даже в, голову не приходило, что когда-нибудь представится случай воспользоваться этим оружием.