Вадим - Светлана Сачкова

— Да, насчет Грозного я не знала…

Вадим сказал:

— Да ладно… у людей в жизни всякое бывает. Она ж не виновата, что там родилась. Вообще женщина порядочная, видимо. Но няня, конечно, должна быть совсем с другим резюме.

Маша подумала:

— Может, попробуем, оставим ее на ночь сегодня? Может, она хорошая… Мы с Димой хотели вечером в «Джусто» пойти…

— Как скажешь.

Дима зашел около десяти. В свитере ярко-лимонного цвета и позолоченной новой оправе, сделавшей его солидней и старше. В отличие от старой, с носа она не сползала, и поправлять ему теперь было нечего. Но он продолжал рефлекторно тыкать себя в нос и делать вид, что почесывает его. В этой связи Вадим вспомнил интересный жест Славика, который он давеча заметил. Славик, видимо, страдал легким насморком и вытирал под носом следующим образом: подносил ладонь тыльной стороной к ноздрям и прокручивал ее наружу, вытирая лишнее последовательно всеми пятью пальцами, принимающими некое подобие веера. Это был очень быстрый и легкий жест: кр-р-руть. Даже, в некотором роде, элегантный. Во всяком случае, Вадим ничего подобного раньше не видел.

Дима поздоровался и, пока Маша собиралась, сидел на кухне. Илюшка спал; Татьяна Григорьевна все уже перестирала и перемыла и теперь вдруг пришла на кухню с пачкой бумаг и брошюр в руках. Присела рядом с Димой, представилась:

— Здравствуйте. Я Татьяна Григорьевна, новая няня ребеночка. Вас как зовут? Дмитрий, очень приятно. Чайку не хотите? Нет?

Она оправила платье, надетое только что, специально для гостя. Все в оборках, с крылышками, из яркой ткани в крупный цветок. Под платьем — водолазка дикого цвета фуксии.

Татьяна Григорьевна разложила свои богатства и начала их показывать Диме. Тот, немного осатанев, таращился на нее, но вежливо слушал.

— Вот смотрите. Это моя статья в нашей грозненской газете о погибшем вертолете. Боевики сбили его, и никто не мог пройти, забрать тела… Они обстреливали все вокруг. А я пробралась первая, притворилась бабкой-чеченкой… Все там осмотрела и написала. Написала, почему слабая женщина прошла, а наша армия — не может? Что, так и будут тела наших сыновей там гнить… Они потом меня даже преследовали. Полковник там один посылал за мной — пиши, говорит, опровержение… А это о беженцах, как они там живут, бедные. Вот, видите, детишки — я сама фотографировала. Голодные, грязные.

Дима кивал и старался делать заинтересованное лицо.

— Ой, вы бы только знали, какая там жизнь… И чего только мы не перевидали… У меня у самой полсемьи погибло. Два дяди, брат, двоюродные братья… И есть нам было нечего. Порой картошки нароешь замерзшей, отваришь — без соли, без масла — и то радость… А как мне приходилось под пули лезть, чтоб репортажи писать… Батюшки, один раз даже в ногу попало. Месяц лежать пришлось… Так я переживала не то, что нога болит, а что не могу туда, на передовую… писать…

Вадим наблюдал из соседней комнаты с интересом. Маша же, когда появилась, обрадована совсем не была. Шепнула ему:

— Жизнь ее, надо думать, была слишком далека от столь прозаических вещей, как этикет. И своего места здесь она не понимает.

— Где же ей было учиться? — ответил Вадим.

Утром он собирался на работу. Маша спала, а Татьяна Григорьевна уже занималась с Илюшкой, просыпавшимся иногда очень рано. Завидев Вадима, она тут же поспешила общаться:

— Доброе утро, как спалось? А мне не очень. Вы знаете, у вас тут домовой живет. Да-да. Но вы не бойтесь, он добрый. Только всю ночь меня толкал, безобразник.

Вадим застыл с чашкой в руке, а Татьяна Григорьевна, между тем, носила Илюшку на руках и отпугивала несуществующих животных:

— Кыш, киска, кыш, собачка… кыш, кыш…

Илюшка, изумленно подняв брови, слушал. Да-а, подумал Вадим. Ладно, еще и не такое бывает.

Днем ему позвонила Маша:

— Ты знаешь, я просыпаюсь и вижу такую сцену: Илюшка капризничает, куксится, не хочет есть суп. А эта тетенька ему говорит: ты что плачешь? Вокруг столько горя и столько смерти, а у тебя такая жизнь прекрасная! Как ты можешь плакать? Прикинь!!

— А ты что? — спросил Вадим.

— Я ее обратно отвезла. Другую будем искать.

Про домового Вадим распространяться не стал.

В нашу первую встречу мама Вадима произвела на меня какое-то странное впечатление, и со временем оно не прошло. Я даже удивляюсь, вспоминая ее: неужели эта женщина и в самом деле существовала? Ведь привыкаешь видеть людей, сразу бросающихся в глаза, немедленно дающих о себе знать, занимающих прочное место и ни за что с ним не расстающихся… А Олеся Глебовна была совсем неприметной, немного нелепой женщиной с пронзительной красоты улыбкой. Улыбку эту я видела только однажды, по случайному и дурацкому поводу — не то молоко разлилось, не то обманул сантехник — и больше она ни разу не появилась. Глаза у Олеси Глебовны были всегда потухшие. Она умерла, не дождавшись рождения Илюшки.

Мы с ней сдружились, если можно так выразиться применительно к нашему очень краткому общению, — всего, по-моему, трем встречам. Беременной я прилетала из Нью-Йорка к Вадиму и заходила к свекрови. Она заранее пекла для меня блины, ставила чай; потом говорила о себе, о Вадиме, об его отце. Впрочем, об отце я спрашивала сама, полагая, что многое можно узнать про мужчину, если иметь представление о родителе.

Олеся Глебовна рассказывала о том, что в течение совместной жизни с Сергеем ей каждый день приходилось записывать все траты вплоть до копейки и отчитываться перед мужем. Чтобы приобрести, к примеру, пару колготок, она указывала, будто купила четыреста граммов масла, хотя на самом деле было куплено двести. У мужа ее была философия — не растрачивать. В том числе, и себя. В день свадьбы он ей сказал: «Будем с тобой раз в неделю», — и ни разу не отступил от этого обещания. Он считал себя пупом земли, по ее выражению; отвечал неохотно, если его расспрашивали. Зато любил поразглагольствовать под настроение, и чтобы его внимательно слушали.

Надо сказать, что, приняв эти сведения, я ни с чем в своем муже не смогла их соотнести. Но я хотя бы обнаружила плоскость, относительно которой понимать те или иные его качества и поступки.

Когда Вадиму исполнилось пять, Сергей ушел жить к другой женщине. Вадим начал видеть отца раз в неделю, потом раз в месяц, дальше — совсем редко. Он как-то рассказывал мне, что папа всегда обещал купить железную дорогу или конструктор на день рождения, затем откладывал до Нового года, затем до следующего праздника… Так и не подарил ни того, ни другого. А лет десять назад он переехал в Германию вместе с новой семьей: женой (той самой женщиной) и двумя детьми. По имеющимся данным, разбогател.

Олеся Глебовна была замужем еще раз. Второй муж, по ее словам, был необыкновенно интересным человеком, но пил. У него был сын, чуть младше Вадима, и жили они вчетвером. Жили весело. Младший ребенок долго считал, будто мороженое растет в лесу под деревьями, потому что всегда, когда бы они ни отправились в лес, мороженое оказывалось именно там. Впрочем, младшему вообще было интереснее жить. Новая свекровь Олеси Глебовны приносила родному внуку деликатесы и кормила его тайком, чтобы не досталось Вадиму. Родственники этого ребенка привозили ему из-за границы подарки, а Вадиму — никогда. Олеся Глебовна из сил выбивалась, чтобы хоть как-то компенсировать сыну подобное отношение «близких».