Чистая вода - Валерий Дашевский

Я был человеком, который оставался, и я оставался. Чтобы в один прекрасный день очутиться в чужой квартире, в чужой постели, смотреть, как мои мысли бегут по поверхности прошлого, и думать о том, что не худо было бы постирать рубашки, раз ванная под рукой. Я докурил сигарету, собрал разбросанные по полу рубашки, отнес их в ванную, открыл воду и вернулся в комнату. Ожидая, пока ванна наполнится, я уселся на подоконник и стал смотреть в окно. Ночь наступила недавно, и до утра было еще далеко.

Мой демарш не состоялся. Придя на станцию, я первым делом увидел знамя в углу за моим письменным столом. И не успел я снять плащ, как позвонил Пахомов. Здороваться со мной в начале рабочего дня он, судя по всему, считал излишним:

— Рамакаев? Коломиец сказала, что не успела сообщить вам о собрании. Так чтобы впредь вы знали: собрание сотрудников отдела проводится каждый первый четверг месяца!

После чего в трубке раздались короткие гудки.

Итак, все окончилось самым прозаическим образом. Машинистка Коломиец, руководствуясь материнскими — так, по крайней мере, мне хотелось думать — чувствами, разогнала над моей головой тучи в тот момент, когда в воздухе запахло предгрозовым озоном и первые молнии зажглись на горизонте. Она солгала, чтобы уберечь меня от скандала. Гора родила мышь.

Я вышел в машинный зал, торопясь уточнить, что завело Татьяну Гавриловну на вековечный путь греха: внезапные симпатии к моей особе или тривиальное нежелание капать на своих. Но, постояв у насоса № 2 и потрогав его холодный кожух, я сообразил, что сумею справиться об этом не раньше, чем дня через четыре, когда наше рабочее время совпадет.

Я решил взглянуть, не поубавилось ли воды в скважине № 94 — но нет, вода текла пуще прежнего. Внезапно я заметил пар от дыхания и разом почувствовал холод. Я увидел иней на траве и лужу на асфальте, взявшуюся тончайшим, как чешуйка слюды, льдом, и понял, что зима уже простерла на осень свою знобкую власть.

Да только это не меняло дела. По-прежнему с семи до восьми утра папаши должны были бриться впопыхах, мамаши готовить завтрак, а их сорванцы — мыть носы перед тем, как повесить ранец за спину. По-прежнему рабочим предстояло становиться под душ после смены, а кирпичному заводу — выпускать кирпичи без изъяна. И для всего этого нужна была вода, чертова прорва воды, и зима тут была ни при чем.

Я пошел обратно в станцию узнать у машинисток, как позвонить Пахомову. Романенко и Ключко — задорные, сообразительные, смешливые, несмотря, на почтенный возраст, женщины, похожие на двух сестер и любопытные, как белки, учинили мне форменный допрос: сколько мне лет? какой институт я окончил? женат ли? где живу? зачем собираюсь звонить Пахомову? Остановит он станцию на ремонт или нет? Не прошло и пяти минут, как у меня голова пошла кругом. Но они продолжали расспрашивать меня — неторопливо и доброжелательно, как тетки — племянника, о котором они знали по письмам и наконец получили возможность познакомиться лично. Кое-как мне удалось убедить их продолжить беседу в следующий раз. И выпив предложенную чашку крепчайшего чая, я поспешно убрался из подсобки.

— Может, на девяносто четвертой свищи в оголовке? — спросил, выслушав меня, Пахомов.

— Не знаю, — сказал я.

— А откуда вода на девяносто третьей?

— Не могу сказать, — ответил я.

— Сколько сейчас показывают расходомеры?

— В сторону Госпрома ничего. В сторону Ивановки триста двадцать кубометров.

— Разладилась станция, — сказал Пахомов. Он помолчал. Потом сказал: — Я пришлю Алябьева и Витю Шилова посмотреть приборы. Майстренко с аварийной бригадой будет у тебя через час.

— Вы не могли бы приехать сами? — спросил я, но в трубке уже были короткие гудки.

Я шепотом выругался и положил трубку на рычаги аппарата. Потом встал из-за стола и подошел к окну, за которым маячило серенькое утро. Иней уже сошел с травы, в окно мне был виден забор, ограждавший территорию автобазы, чахлые и нагие деревья, да кучи бурой земли у стены недостроенного резервуара. Я попытался вспомнить, что говорил мне о резервуаре Пахомов, и не сумел. Зато я вспомнил другое: день, когда Вера Ивановна составит акт о передаче мне материальной части станции, уже не за горами. И я подумал: а занятно было бы вновь очутиться в приемной Мирояна, в этом средоточии темного дерева, красной кожи и неяркого света, где телефоны, знай себе, роняют дребезжащие звонки, как пинг-понговые шарики, дождаться, когда Валя доложит обо мне, войти и сказать: «Георгий Аршакович, на шестой станции вода хлещет из всех дыр, ее план — абсурд, перевыполнение — фикция, а двор — кромешный ад! Поразмыслив над этим, я, знаете ли, надумал уволиться…» И внезапно я подумал: «А вдруг я и впрямь надумал уволиться?» Потом подумал, что он не уволит меня. По закону я обязан отработать три года, а кроме того, я сам дал согласие на эту работу, и блесна — блестящая и лживая приманка — уже впустила мне крючок в губу. А лесу можно разматывать сколько угодно, потому что, куда бы я ни заплыл, я все равно вернусь. С дипломом дневного обучения меня никуда не возьмут без направления. И еще я подумал, что план и его перевыполнение не такая уж фикция, как кажется на первый взгляд. Сколько воды подает станция, я не знаю, это верно. Но утверждать, что воды подается меньше, чем полагается, я тоже не могу. И даже факт, что в подвале по колено воды и вода затопила две большие скважины — не довод, что станция получила знамя не по правилам. «И, кстати, в чем моя задача? — подумал я. — Поскорее вручить знамя другой станции, доказав тем самым, что та, другая станция лучше моей, или сделать так, чтобы оно не покидало угол за письменным столом и обставить остальные станции — двадцать семь или сколько их там?»

Я стоял у окна, предоставив моим мыслям разбредаться в закоулки сознания, и рассматривал поблекший станционный пейзаж в обрамлении оконной рамы как турист, обошедший пол Эрмитажа и остановившийся перед первой попавшейся картиной, чтобы перевести дух. А между тем картина оживала на глазах: на порыжелую траву между забором и стеной резервуара задом вползла громоздкая синяя машина, наподобие тех, в какие милиционеры подбирают по ночам поставщиков новостей из вытрезвителей. Но вместо милиционеров из нее прямо-таки посыпались слесаря — как геологи из брюха грузового самолета в кадрах кинохроники. Я смотрел, как из машины на траву перекочевали бухты кабеля, пакеты с электродами, два насоса для откачки воды — так называемые «лягушки». Слесаря, облаченные в видавшие виды робы, действовали с проворством и слаженностью сыгранной футбольной команды, и я подумал, что человек, дававший им указания, и есть Майстренко. Он стоял у машины, спрятав руки в карманы пальто, верхнюю часть его лица закрывала шляпа. Внешне он выглядел настолько заурядно, что попытка отыскать в нем отличительные приметы разом потерпела крах. За сегодняшнее утро, проделав обычный путь от дома до станции, я видел, по меньшей мере, двести таких Майстренко.

Я еще немного постоял у окна, потом надел плащ и вышел из станции. Мы столкнулись с ним нос к носу у входа, и он поинтересовался, не я ли новый начальник станции. Я ответил утвердительно и высказал предположение, что разговариваю с товарищем Майстренко. И оно подтвердилось.