Тайны народа - Эжен Сю

— Поговорим, малютка, серьезно.

— Прежде всего мне необходимо знать квартал, в котором обитает твоя любовь, — возразила молодая девушка наставительным тоном, развалившись в кресле, — знание квартала очень важно… То, что дозволяется в одном квартале, не допускается в другом.

— Это очень верно и глубокомысленно, моя красавица, квартал оказывает очень большое влияние на добродетель женщин. Я могу без всяких опасений открыть тебе, что моя лавочница живет на улице Сен-Дени.

При этих словах молодая девушка вздрогнула и встала так быстро, что де Плуернель, с удивлением взглянув на нее, воскликнул:

— Черт возьми, что с тобой?

— Я… — ответила Праделина, овладев собой. — Я укололась, но это ничего. Ты сказал, мой дорогой, что твоя любовь живет на улице Сен-Дени? Это уже кое-что, но все-таки мало.

— Я скажу тебе еще, что моя прелестница живет недалеко от ворот Сен-Дени, и больше я ничего не скажу.

— Мне ничего больше не нужно, чтобы дать совет, — ответила молодая девушка, стараясь говорить шутливым тоном.

Но человек, более наблюдательный, чем де Плуернель, заметил бы беспокойство, отражавшееся в лице Праделины.

— Хорошо, посмотрим! Что же ты посоветуешь? — спросил он.

Разговор был прерван стуком в дверь.

— Войдите, — произнес граф.

Вошел лакей со смущенным выражением лица и быстро сказал своему господину:

— Ваше сиятельство, его высокопреосвященство…

— Мой дядя! — проговорил удивленный полковник, вставая.

— Да, ваше сиятельство, господин кардинал вернулся сегодня ночью из путешествия и…

— Кардинал! — воскликнула Праделина, прервав лакея с громким смехом, так как она забыла уже свою недавнюю задумчивость. — Кардинал! Это забавно! Кардинала не всегда увидишь в Мабиле или Валентино!

— Оставьте же, моя милая, это глупо! Замолчите!.

Кардинал, о котором только что доложили, не предполагая, без сомнения, застать своего племянника в столь нечестивом обществе, пошел вслед за лакеем.

При виде кардинала де Плуернель подбежал к двери и, обняв его, тихонько оттеснил снова в гостиную, откуда тот вышел. Тогда лакей, хорошо выдрессированный, запер осторожно за своим хозяином дверь будуара, задвинул задвижку, а затем позаботился о том, чтобы выпроводить Праделину из дома.

Кардинал Плуернель был высоким, костлявым и сухопарым стариком шестидесяти пяти лет. Тип его лица был тот же, что и у его племянника. Его длинная шея, лысая голова, нос, загнутый крючком, как у хищной птицы, и круглые далеко расставленные глаза с проницательным взором придавали ему сходство с ястребом, несмотря на глубокий ум, светившийся в его чертах. В своей красной кардинальской мантии этот служитель церкви имел, наверное, грозный и внушительный вид; но теперь он явился к своему племяннику в простом черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы.

— Прошу прощения, милый дядюшка, — сказал с улыбкой полковник. — Я не знал, что вы вернулись, и не ждал вас так рано.

Кардинала, по-видимому, нисколько не удивило, что у драгунского полковника могут быть любовницы, и он только отрывисто сказал ему:

— Мне некогда. Поговорим о делах. Я только что вернулся из длинного путешествия по Франции. Мы накануне революции.

— Что вы говорите, дядюшка! — вскричал полковник с недоверием в голосе. — Неужели вы полагаете…

— Я полагаю, что будет революция.

— Но, дядюшка…

— Есть у тебя капиталы, которыми ты мог бы свободно располагать? Если нет, то я могу ссудить тебя.

— Капиталы… зачем?

— Чтобы обратить их в золото, в лондонские бумаги. Так будет удобнее во время путешествия.

— Но какое же путешествие?

— Ты будешь сопровождать меня. Мы выезжаем сегодня вечером.

— Сегодня вечером!

— Или тебе больше по вкусу помогать республике?

— Республике! Какой республике?

— Той, которая будет объявлена в Париже в самом непродолжительном времени после падения Людовика-Филиппа.

— Падение Людовика-Филиппа! Республика во Франции!

— Да, французская республика, единая, нераздельная… Для нашего общего блага. Ну что же, подождем. — И кардинал загадочно улыбнулся, нюхая табак.

Граф с изумлением смотрел на него, а потом вскричал:

— Как, дядя, вы говорите это серьезно?

— Мой бедняга Гонтран, или ты ослеп и оглох? — проговорил кардинал, пожимая плечами. — А эти банкеты, которые революционеры задают вот уже три месяца?

— О, дядя! — смеясь, вскричал полковник. — Неужели вы считаете, что эти пьяницы, которые угощаются дешевым вином и телятиной по двадцать су с персоны, способны…

— Эти простаки, и я вовсе не осуждаю их за это, вскружили головы дуракам, которые их слушали. Они играют порохом, как игрушкой, но скоро мина будет взорвана и трон Орлеанского дома взлетит на воздух.

— Это не может принять серьезного оборота, дядя. Ведь здесь пятьдесят тысяч солдат. Стоит только черни пошевелиться, и она будет разорвана на клочки. Положение Парижа так спокойно, что, несмотря на маленькое волнение вчера утром, солдатам не запрещено даже уходить из казарм.

— В самом деле? Тем лучше, — сказал кардинал, потирая руки. — Если республика полетит к черту, то Орлеанский дом вернется на прежнее место, а вместе с ним и мы. Ах, мой друг, никогда наши дела не были в лучшем положении!

— Даже если Орлеанский дом будет свергнут и объявлена республика?

Кардинал пожал плечами:

— Может быть одно из двух: или республика этих босяков даст анархию, диктатуру, эмиграцию, грабеж, гильотину, войну с Европой, и в таком случае это продолжится самое большее шесть месяцев, а затем с торжеством вернется Генрих Пятый, или же, напротив, республика их будет кроткой, легальной, умеренной, основанной на всеобщей подаче голосов.

— Что же произойдет в этом случае, дядя?

— Тогда это продлится дольше, но мы ничего не потеряем, если будем выжидать. Пользуясь нашим влиянием на крупных землевладельцев, агитируя среди крестьян при помощи низшего духовенства, мы будем держать выборы в своих руках и примем все меры, чтобы поселить — в умах недоверие и страх перед революционным режимом. И вот, в конце концов, кредит республики будет подорван, и она погибнет естественной смертью при общих проклятиях, которые обрушатся на нее со всех сторон. Тогда на сцену выступим мы. Изголодавшийся народ, истощенные буржуа бросятся к нашим ногам, умоляя нас вернуть Генриха Пятого и спасти Францию. Настанет час, когда мы продиктуем свои условия. А наши условия будут такими: или все, или ничего! Мы потребуем короля, опирающегося на всесильное духовенство, сильную аристократию и беспощадную армию — сто или даже двести тысяч иностранных войск, если в том явится надобность, и Священный союз даст нам их. И общая нужда будет так ужасна, утомление и страх так велики, что наши требования будут немедленно удовлетворены. Тогда мы примем самые решительные и жестокие меры, а именно восстановим духовный суд, возобновим закон тридцатого года относительно святотатства и оскорбления величества, будем производить суд и приводить в исполнение приговоры в течение двадцати четырех часов, чтобы в корне уничтожить всех этих революционеров и безбожников. Если будет надо, мы с этой целью прибегнем к террору, к Варфоломеевской ночи… Франция не погибнет от этого, напротив, она станет только здоровее, так как нуждается в таких кровопусканиях время от времени. Затем, дело образования надо передать в руки иезуитов. Далее, надо уничтожить централизацию — это она дала силу революции. Надо разбить провинции на отдельные части, в которых мы будем властвовать при помощи духовенства и крупных собственников. Для нас невыгодно поддерживать дружеские сношения между населением провинций, и вот, чтобы помешать этому, мы постараемся разжечь соперничество, зависть, заставим Вспыхнуть старую взаимную ненависть, которую некогда питали провинции друг к другу. В этом смысле будет благоприятна и вспышка гражданской войны: люди, питающие друг к другу ненависть, не могут совместно составлять заговоров.