Тайны народа - Эжен Сю

— Даже прошу вас об этом. Впрочем, я сам зайду к вам запросто, чтобы напомнить о приглашении дорогой госпоже Лебрен и ее прелестной дочери.

— Ах, сударь, бедняжки будут так польщены вашей добротой! О себе я уж и не говорю. Если бы мне дали орден Почетного легиона, я и тогда не чувствовал бы себя таким гордым.

— Добряк Лебрен, да вы прелесть что такое!

— Ваш покорный слуга, сударь, — сказал торговец, уходя из комнаты.

Но в дверях он остановился, почесал себя за ухом и снова вернулся к Плуернелю.

— В чем дело? — спросил граф, удивленный его возвращением.

— В том, что мне пришла в голову одна мысль… Прошу извинить за смелость…

— Черт возьми! Почему же вам не могут приходить мысли, как и всякому другому?

— Оно правда, сударь, иногда и у маленьких людей, как и у великих, в голове забродит, как выражается Мольер.

— Мольер? Вы читали Мольера? Впрочем, я заметил уже, что вы иногда выражаетесь старинным языком.

— И вот почему, сударь, когда вы говорили со мной, подобно тому как Дон Жуан с Диманшем или Дорант с Журденом…

— Что это значит? — вскричал Плуернель, удивляясь все более и начиная подозревать, что торговец не такой простак, каким прикидывался.

— …тогда, — продолжал Лебрен со своим лукавым простодушием, — и я, в свою очередь, заговорил языком Диманша и Журдена. Прошу извинить за смелость. Что же касается мысли, которая пришла мне в голову, так, видите ли, по моему неразумию мне показалось, что вы будете не прочь взять мою дочь себе в любовницы.

— Как! — вскричал граф, совершенно теряясь от такого неожиданного поворота дела. — Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Видите ли, сударь, я простой человек и говорю вам: по моему неразумию…

— Но вы с ума сошли! Вы не понимаете, что говорите!

— Правда? Вы находите? Я сказал себе, следуя за ходом моих неразумных мыслей, сударь… Я сказал себе: я честный торговец с улицы Сен-Дени, я продаю полотна, у меня красивая дочь. Знатный молодой господин увидел мою дочь, она ему понравилась, и вот он делает мне выгодный заказ, да в придачу еще предлагает и услуги, и под этим предлогом устраивает карусель ради прекрасных глаз моей дочери, приходит к нам частенько, разыгрывая роль доброго принца, с единственной целью в конце концов соблазнить мою дочь. Но теперь я вижу, что ошибся, и очень рад этому. Потому что иначе я вынужден был бы сказать вам самым смиренным и почтительнейшим образом, какой единственно и подобает такому маленькому человечку, как я: прошу извинить за смелость, мой знатный господин, но уж теперь не соблазняют таким образом дочерей добрых буржуа! Вот уж пятьдесят лет, как это не делается. Буржуа с улицы Сен-Дени могут не опасаться более королевских приказов об аресте и Бастилии, как в прежнее время. И если господин маркиз или господин герцог вздумает отнестись без уважения к ним или к их семействам, то буржуа с улицы Сен-Дени могут и посбить с них спесь, прошу извинить за смелость.

— Черт возьми! — вскричал полковник, едва сдерживая себя и бледнея от ярости. — Что это, угроза?

— Нет, сударь, — сказал Лебрен, переходя с иронически-простодушного тона на сдержанный и полный достоинства. — Нет, это не угроза, а… урок!

— Урок! Урок — мне!

— Сударь! Несмотря на слабости и предрассудки вашего класса общества, в вас есть чувство чести. Поклянитесь же честным словом, что, делая мне ваши предложения, вы не имели намерения соблазнить мою дочь. Поклянитесь в этом, и я возьму назад все, что сказал!

Плуернель покраснел, опустил глаза перед пристальным взглядом торговца и не произнес ни слова.

— Да, — проговорил с горечью Лебрен, — они неисправимы. Они ничего не забыли, ничему не научились за это время. Мы для них по-прежнему побежденные, рабы, низшая раса.

— Сударь!

— Оставьте, я знаю, что говорю. Но теперь не те времена, чтобы, изнасиловав дочь, вы могли бы отдать распоряжение наказать отца розгами и повесить у дверей вашего замка, как это делалось в старое время и как поступил с одним из моих предков вот этот вельможа… — И Лебрен указал на один из портретов. — Вам казалось, что это очень просто — сделать мою дочь своей любовницей. Я больше не раб ваш, не слуга и не крепостной, и вот вы, разыгрывая доброго принца, милостиво приказываете мне сесть и надменно называете меня «мой милый Лебрен». Графский титул более не существует, но вы продолжаете носить это звание и пользоваться его выгодами. Все граждане давно объявлены равными, но вам показалось бы чудовищным, если бы ваша дочь или сестра вышла замуж за простого буржуа. Стоит только вам и дворянам приобрести прежнюю власть, и вы захотите восстановить все ваши прежние привилегии, которые будут так же давить нас, как давили некогда наших отцов.

Плуернель так опешил от такого неожиданного оборота вещей, что долго не был в состоянии прервать речь Лебрена. Но наконец он произнес с высокомерной иронией:

— Мораль того прекрасного урока, который вы милостиво оказываете мне, состоит, очевидно, в том, что священников и аристократов надо выставлять у позорного столба, как в прекрасные дни девяносто третьего года, а дочерей их выдавать замуж за всяких проходимцев?

— Не будем говорить об этой печальной мести, — сказал торговец с грустью, полной достоинства. — Забудьте о том, что ваши отцы претерпели в эти несколько ужасных лет. Я, со своей стороны, постарался забыть те пытки, которые наши предки выносили от ваших, — и не в течение каких-либо трех-четырех лет, а в продолжение пятнадцати столетий. Выдавайте своих дочерей за кого хотите, это ваше право, но, повторяю, даже этот ничтожный факт служит доказательством, что в ваших глазах люди всегда будут делиться на две разные породы.

— А если бы и так, какое вам дело до этого?

— Очень большое, сударь! Священный союз, божественное и неограниченное право короля, всемогущество священства и кровной аристократии — все это следствия убеждения, что существуют две породы, высшая и низшая, одна предназначенная для того, чтобы повелевать, другая — чтобы повиноваться и страдать. Вы спрашиваете, какова мораль моего урока? Извольте, вот она: дорожа той свободой, которую наши отцы добыли ценой своей крови, и не желая, чтобы со мной обращались как с рабом, я пользуюсь своим правом подавать на выборах голос против вашей партии, пока она действует на законной почве. Но если только она пойдет незаконным путем, как в тридцатом году, чтобы привести к правлению произвола и господству попов, как это было до восемьдесят девятого года, — я иду на улицу и стреляю в вашу партию.

— Она вернет вам ваши выстрелы!

— Совершенно верно. Но зачем эта война? К чему кровь с обеих сторон? Зачем мечтать о прошлом, которое все равно никогда не вернется, которое не может вернуться? Разве недостаточно того, что вы нас мучили и эксплуатировали в течение пятнадцати столетий? Разве мы хотим прижать вас в свою очередь? Нет, нет, тысячу раз нет! Свобода досталась нам слишком дорого, мы ценим ее очень высоко и не станем отнимать ее у других. Но что делать? Вы обращаетесь за помощью к чужим государствам, вы возбуждаете гражданские войны, вы постоянно производите нападки на революции, вы тесно сблизились с духовенством — все это волнует и возбуждает нас. К чему это? Разве человечество шло когда-либо назад? Вы можете наделать, сударь, много зла, но что касается божественного права и ваших привилегий, то песенка их спета. Будущее принадлежит демократии!