Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов

Вспоминается эпизод: Карл и Эллендея пригласили меня и Аксёнова на «военный совет». «Что можно сделать с нью-йоркской “Руссикой”?» Это был магазин русской книги, который быстро начинал расширять и издательскую деятельность, готовился издать собрание сочинений Цветаевой. «Руссика» давно уже раздражала Профферов тем, что затягивала платежи за посланные им книги, но при этом требовала новых отправок. «Да-да, сегодня уже бросили чек в почтовый ящик. Пожалуйста, пришлите романы Набокова, по десять экземпляров каждого». Им верили, посылали, но чека всё не было. («Ах-ах, наверное, почта проклятая потеряла!») И вот теперь они стали издателями, конкурентами на довольно тесном рынке. Нельзя ли как-нибудь задушить их? Например, организовать бойкот, чтобы и другие русские издатели перестали посылать свои книги в этот магазин?

Мы с Аксёновым переглядывались, разводили руками. Любая редакция, занимавшаяся выпуском неподцензурной русской литературы, виделась нам соратницей в общей борьбе. Мы просто забывали, что на неё можно смотреть как на конкурента. Ну да, мы оба имели связи во франкфуртском «Посеве», в лондонском «Оверсис», в парижском «ИМКА-Пресс», в иерусалимском «Малере». Но обратиться к ним с такой странной просьбой? Не пошлют ли нас подальше — перечитать заповеди свободной рыночной конкуренции?

Профферы обиженно поджимали губы, очередное обвинение невидимо падало в копилку с надписью: «Нелояльность к “Ардису”».

В другой раз я сам задел тот же больной нерв. В издательстве — я видел — быстро росли горы неплохих рукописей, присылаемых из России. За каждой из них стоял живой человек, который решился бросить вызов системе, поставить на карту свою судьбу, может быть, даже отправиться в места отдалённые вслед за Синявским, Даниэлем, Амальриком, Буковским. Но было очевидно, что при темпах работы «Ардиса» хорошо если одна десятая этих рукописей имела шанс быть опубликованной у нас.

— Карл, — сказал я в какой-то момент, — ведь вся эта гора прозы и стихов не имеет шансов выйти в «Ардисе». А люди там ждут, верят, надеются. Почему бы не отправить хотя бы часть в другие издательства и журналы?

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.

— Ты хочешь, чтобы я своими руками начал поддерживать наших конкурентов? Вот и видно, что ты, написав книгу про советскую экономику, до сих пор не понимаешь звериных законов экономики капитализма.

В 1980-м Бродский позвонил Профферу и сказал, что одно русское издательство просит у него разрешение издать полное собрание его стихов. «Как ты к этому отнесёшься?» — «Если ты это сделаешь, между нами всё кончено», — сказал Карл.

Из поездки в Париж Профферы привезли полную подборку журнала «Современные записки» — главного литературного журнала русской эмиграции в 1920— 1930-е годы. Стоила подборка в антикварном магазине немалые деньги, но Карл надеялся использовать её для перепечаток у себя. Он попросил меня ознакомиться с нею и посмотреть, нельзя ли отобрать оттуда критические статьи для выпуска отдельным сборником. Чтение принесло разочарование. Уже Зинаида Гиппиус писала в 1930-е годы: «Критика нам не ко времени, не ко двору... Критические статьи даже самых способных наших литераторов поражают своим ничтожеством». Я честно читал — в нерабочее время, по вечерам — эту гору томов и в конце концов должен был сказать:

— Нет, Карл, на сборник никак не набрать. Ведь за рецензии журнал платил гроши, и мало кто из талантливых профессиональных литераторов мог позволить себе заниматься ими. Проза, стихи есть замечательные. Но критика — на очень низком уровне.

И тут Проффер взорвался, почти закричал:

— Да кто ты такой, чтобы выносить подобный приговор? Это было напечатано, это литература, она состоялась! Наше дело сохранять её, а не отбрасывать.

Я был растерян, обескуражен:

— Карл, ты сам попросил меня высказать моё мнение. Я честно потратил две недели и пришёл к выводу, которым поделился с тобой. В литературе я что-то люблю — и часто горячо люблю, что-то не люблю — порой до ненависти, а к чему-то остаюсь бесконечно равнодушен. У меня нет другого компаса для плаваний в этом море, кроме собственных чувств. Прости.

Впоследствии, думая о Карле, я объяснял себе его вспышку так: моё поведение было именно таким, которое себе он запрещал, не мог позволить. Он был необычайно талантливым читателем и литературоведом, настроенным на определённый диапазон художественного творчества — на игровой элемент. Именно поэтому его кумиром был Набоков, именно поэтому он так охотно печатал Хармса, Введенского, а из новых — Алешковского, Вахтина, Войновича, Искандера, Марамзина, Соколова, Уфлянда. Даже у Достоевского, курс по которому он читал студентам, даже у Бродского он откликался в первую очередь на игровое начало. Но он воображал, что профессионал, профессор не может себе позволить такую избирательность, вкусовщину. И мучил себя попытками точно оценить любое произведение, коли оно «состоялось», было объявлено литературой.

Профферы дружили с российскими художниками, покупали их картины. В гостиной у них висело великолепное полотно Давида Мирецкого. Но однажды Карл признался мне, что у него дальтонизм. «А как же ты различаешь цвета светофора?» — «Верхний из трёх — красный, нижний — зелёный, в середине — жёлтый». — «А если светофор повешен горизонтально?» — «Тогда — проблема».

Разница наших характеров неожиданно проявлялась даже в мелочах.

— Откуда этот пакет?

— Его тоже Том принёс.

— Кто такой Том?

— Наш почтальон.

— Откуда ты знаешь, что его зовут Том?

— Я познакомился с ним, разговорился...

— Джизус Крайст! Он носит нам почту пять лет, но мы понятия не имели, как его зовут.

В доме Профферов, кроме двухлетней дочери Арабеллы, жили ещё три мальчика-подростка — сыновья Карла от первого брака. Время от времени они появлялись у нас внизу, в рабочих помещениях, болтали с сотрудниками. Со мной за два с половиной года не заговорили ни разу, ни разу не поздоровались, делали вид, что не понимают, когда я сам обращался к ним. Фред Моди уговаривал меня не обижаться, объяснял, что для американских подростков мир взрослых часто не существует.

— С тобой же они здороваются и разговаривают, — грустно возражал я.

Я начинал сомневаться в том, что цепочка этих мелких унижений была цепочкой случайностей. Приезжает с визитом профессор из другого университета. Сидя у Карла в кабинете, говорит, что он читал книги Игоря Ефимова и хотел бы познакомиться с ним. Карл не снимает трубку телефона и не приглашает меня подняться на второй этаж, в кабинет. Нет, он приглашает гостя спуститься вместе с ним в упаковочную. Улыбки, приветствия, рукопожатия. Но в присутствии нанимателя, который платит мне зарплату, я не считаю себя вправе прервать работу и продолжаю паковать.

— Лев Толстой? Да, его страстное богоискательство меня всегда очень волновало и занимало... (Ящик пять фунтов — значит, ярлык должен быть — смотрим таблицу — два доллара, пятьдесят три цента...) Платонов, Бабель, их стиль — это, конечно, поэзия, притворившаяся прозой... (Нет, больше десяти фунтов за границу нельзя, надо разделить на два ящика...)