Любовное приключение - Александр Дюма

Но вы никогда не добьетесь того, чтобы ваша кухарка не добавляла цикорий в ваш кофе.

Самая лживая кухарка теряет осторожность, когда дело касается цикория. Она преклоняется перед цикорием, она восхваляет его, она говорит своему хозяину:

— Вы слишком разгорячены, сударь, это для вашего же блага.

Если вы прогоните ее, она уйдет из вашего дома с гордо поднятой головой, презрительно глядя на вас.

Она жертва цикория!

Я совершенно уверен, что существует тайное общество среди кухарок с кассой взаимопомощи для любительниц цикория.

Так вот, бакалейщики, видя такое, приняли на свой счет высказывание:

«Audite et intelligite»[1] Они и поняли, даже не самые понятливые, как говорят бельгийцы.

Прежде цикорий продавали отдельно (еще оставалась какая-то совесть). Сейчас продают кофе с цикорием, как продают шоколад с ванилью.

Послушайте, любители кофе, те, что пьют чистый мокко, а не какие-то смеси, состоящие на треть из сорта мартиник и на треть из сорта бурбон: покупайте мокко в зернах.

Вы говорите себе: «Я поджарю и перемелю его сам. Я запру его на ключ, а ключ спрячу в карман. У меня есть спиртовка для варки кофе, я приготовлю себе кофе на своем обеденном столе и таким образом избегу цикория».

И в итоге вы отравлены!

Лавочники придумали литейную форму для кофейных зерен, как оружейники изобрели литейную форму для пуль.

В результате ваш кофе, вами же поджаренный, перемолотый и запертый на ключ, а затем вами же приготовленный, на треть состоит из цикория.

С тех пор как появился цикорий, лавочники стали очень изобретательными!

Все это я рассказал моей спутнице, когда услышал, как она заказала по-немецки кофе со сливками.

И знаете, что она ответила на мою обличительную речь?

— Я не питаю отвращения к цикорию: он полезен для крови.

Следовательно, и в Германию, и даже в Венгрию проникло это не только антикулинарное, но я бы сказал больше — антихудожественное воззрение: «Цикорий освежающ!»

Я отодвинулся от Лиллы. Мне было отвратительно видеть, как эти губки, свежие, как лепестки розы, эти жемчужно-белые зубы касаются такого отвратительного напитка.

Я решил прогуляться.

В голубоватой дали уже можно было видеть, как вырисовываются темно-синие высокие холмы, которые окаймляют Рейн и, сходясь, образуют столь живописный проход Лорелей.

Я гулял до тех пор, пока, по моим расчетам, чашка кофе со сливками не была выпита.

После этого я вернулся.

Я нашел свою спутницу оживленно беседующей с очаровательной женщиной лет двадцати трех-двадцати четырех, пышнотелой блондинкой с гибкой талией.

Мне показалось, что эти две женщины говорят обо мне.

Я не только догадался, что они говорят обо мне, но и понял, что они обсуждают.

Увидев, что мы вместе с Лиллой приехали на пароход, симпатичная венка — а блондинка была из Вены — расспрашивала ее, кем мы приходимся друг другу.

И моя спутница ответила чистую правду, что мы были только друзьями, и ничем более.

Само собой разумеется, ее собеседница не хотела в это верить.

Я подошел, и по тому, как я весьма уважительно разговаривал с г-жой Бульовски, ее соотечественница могла заметить: то, что она услышала, было неоспоримой истиной.

Завязался общий разговор.

Лилла представила меня прекрасной путешественнице как своего друга, а ее отрекомендовала мне как пылкую почитательницу французской литературы, что позволило мне получить свою долю восхищения, распределенного между моими собратьями по перу.

Обворожительная венка говорила по-французски как парижанка.

Я не знаю, как ее зовут, и, следовательно, не могу скомпрометировать ее нарисованным здесь портретом, но у меня есть основание думать, что если бы я путешествовал с ней как с Лиллой и через четыре дня и четыре ночи она бы представила меня как друга, то это было бы далеко не правдой.

Тем временем солнце поднялось над горизонтом.

— Где вы положили мой зонтик от солнца? — спросила моя спутница.

— Там, в гостиной, с моей сумкой. Я поднялся.

Лилла протянула мне руку с тем милым очарованием, которое составляло главное достоинство мадемуазель Марс.

— Прошу прощения за беспокойство, что я вам доставляю, — добавила она.

Я наклонился, чтобы поцеловать ей руку.

— О, минутку, — остановила она меня и сняла перчатку.

Я поцеловал ей руку и отправился искать зонтик. На первой ступеньке я обернулся. Молодая венка порывисто взяла руку Лиллы, словно собираясь о чем-то просить мою спутницу.

— Идите, идите, — сказала мне Лилла.

Через пять минут я вернулся с зонтиком. Лилла была одна.

— Что вы такого сказали этой очаровательной женщине, которая была сейчас с вами? — спросил я.

— Когда?

— Когда я обернулся.

— А вы любопытный!

— Скажите, я прошу вас об этом.

— Право, не стоит, у вас и без того хватает себялюбия.

— Если вы мне не скажете, я пойду и спрошу у нее сам.

— Не делайте этого.

— Тогда говорите.

— Вы хотите знать, о чем она меня попросила?

— Да.

— Так вот, она попросила поцеловать мою руку в том месте, где ее только что поцеловали вы.

— И вы ей разрешили, я надеюсь?

— Конечно… Это очень по-немецки, не так ли?

— Да, но я много бы дал, чтобы это было по-французски.

— Но ведь одна из ваших королев целовала губы какому-то поэту, когда он спал, не так ли?

— Да, но эта королева была шотландка, и она умерла, отравленная своим мужем, сказав при этом: «К черту эту жизнь, я не жалею о ней!..» Правда, эта королева была женой Людовика Одиннадцатого.

Едва прекрасная венка заметила, что я приближаюсь к г-же Бульовски, как она сразу поспешила подсесть к ней, не беспокоясь о том, что та мне сейчас рассказала.

В немках великолепно то, что они не скрывают своей восторженности, и их уста не противоречат ни их глазам, ни их сердцу; то, что у них на душе, они говорят прямо, откровенно и чистосердечно.

Нет более приятного и лестного впечатления, чем то, которое испытываешь, услышав бесхитростную похвалу из уст привлекательной женщины, родившейся за пятьсот льё от вас, говорящей на другом языке, никогда и не надеявшейся встретиться с вами и счастливой тем, что вас свел случай и что она познакомилась с вами. Когда сравниваешь эти сердечные излияния и эти горящие глаза, которые видишь, пересекая границу, с тем холодным препарированием таланта и с тем вечным отрицанием дарования, к каким приучили нас наши ежедневные, еженедельные или ежемесячные издания, то задаешься вопросом, почему все же у себя в стране, среди своих соотечественников мы находим то разочарование, что ведет прямо к душевному упадку, если только время от времени не ездить набираться сил за границу. Антей вновь обретал свои силы, когда касался земли Африки. Я не Антей, но я знаю, что теряю свои силы всякий раз, когда касаюсь земли Франции.