Асфальт и тени - Валерий Казаков

— Кого?

— Тайник…

— Да нет никакого тайника, загашник был, так его еще вчера близкий круг обчистил.

— Какие же у вас на земле поганые нравы!

— Уж какие есть! Что отпускают сверху, тем и живем. Все равно обидно! Обидно за него, и все тут! Да не шикай ты на меня, я все понимаю… Действительно, очеловечилась я, глупо было ожидать другого. Ведь он — это я, а то, что видят они, — Душа указала на медленно ползущую гусеницу людей, — всего лишь нашпигованный антисептиками кокон. Знаешь, какой он классный мужик был! Не разгадали его время и те, чье сегодня право управлять этой землей. Рыка его напускного боялись, а он кротким был. Жену любил, всегда и баб себе под нее подбирал, и возрастом, и фигурой…

— Насчет баб не знаю, не мое это дело, за них ты там ответишь, — белая выразительно ткнула пальцем вверх, — а вот о кротости ты бы, подружка, помолчала. Из одного только Придугского леса мои сестры тысячи убиенных заполучили. Мы как в вечный дом полетим, ты с ними со всеми встретишься, да и не только с ними, вы со своим героем и помимо них многих с того света в вечность загнали, мои-то только поспевали оборачиваться.

— Не мне судить, однако я считаю, что, пожертвовав малым, он, как ты говоришь, сотни тысяч твоих сестриц без работы оставил, а может, что-то и гораздо большее совершил, время покажет…

— Судить действительно не нам, — со вздохом согласилась Смерть, — ты уж потерпи, скоро будет кому рассудить.

Диалог их продолжался еще долго, но касался он таких потаенных сторон жизни близкого мне человека, что предавать его широкой огласке было бы с моей стороны не по-товарищески.

Очнувшись от этого полусна-полугаллюцинации, я открыл глаза и едва сдержался, чтобы не заорать от ужаса. Справа над моей кроватью склонилась длинная фигура, закутанная в белую кисею. Непослушной рукой я нашарил выключатель. Свет из ночника брызнул бледным сполохом электросварки. В комнате никого не было, лишь в свежем горном ветерке беззаботно плескалось длинное тюлевое полотнище занавески. На непослушных от испуга ногах я вышел на балкон.

Весна в этих краях только начиналась, было зябко, высокое темное небо еще не приблизилось к земле, и мелкие звезды дрожали, словно капли росы на огромной невидимой паутине. Возможно, где-то там, далеко, в непостижимой и непонятной бездне одиноко блуждала бездомная душа генерала. У меня вдруг мелькнула странная мысль: а что, если и там кому-то не понравится его рычащий голос и природно-ласковое, как он любил говорить о себе, лицо, и его сбагрят куда-нибудь подальше, с глаз долой?..

О серый тоскливый камень безразлично билась сизая от холода вода. Даже пена, обычно белая и ломкая, как иней, была подернута пепельным налетом. Мутное, беспросветное небо, не отрываясь от близкого горизонта, стелилось над самыми деревьями, цепляясь за них, оседало еще ниже, прижимая к земле и без того невысокие строения. Скитская церковь, в ясный день высокая и легкая, казалась приплюснутой и осевшей под тяжестью бурых от влаги и времени бревен.

Маленький каменный остров, зажатый между небом и водой, уже тысячи лет напрягая гранитные мышцы, не давал окончательно себя растерзать вцепившимся в него стихиям. Пожалуй, он был самым крошечным из гряды древних скал, выступающих, как хребет исполинского ящера, над бездной нелюдимого северного озера.

Никто точно не знает, когда сюда пришли первые монахи, по монастырскому преданию, это произошло еще в апостольские времена. Доподлинно известно, что после Киевских гор апостол Андрей пошел на север и, прежде чем устремиться Невой в Европу, к своему бессмертию на косом кресте, якобы побывал с учениками на Валааме и воздвиг средь языческих капищ первый поклонный крест.

У входа в келью стоял высокий шест с перекладиной, на которой висели два небольших колокола. Один, совсем маленький и легкий, мелко позвякивал, другой — посолиднее, старого литья — почти не качался, и ветер, задувая в него, гудел как-то особенно тоскливо. Колокола, согласно традиции, имели свои имена — Балабол и Сиплый.

Колоколенка подвывала и уныло свистела в длинных, выгнутых парусом веревках, тянувшихся от колоколов к железной скобе, вбитой у самой двери. Для скита это было самое тяжелое время. Ладога еще не встала, а по водам ходить на верткой лодке сделалось безрассудно. Короткие времена затишья и спокойной воды обрывались так же неожиданно, как и возникали. Не успеешь глазом моргнуть — а мелкая рябь уже надувает побелевшие от натуги щеки, быстрыми бликами гаснущего солнца мелькнут минуты, и вот во всю свою неудержимую дурь пошли ходить ходуном «тугие скулы океана». Может, для кого-то это звучит слишком громко, но каким бы ты ни был свирепым морским волком, вся твоя отвага в момент смывается ледяной водой, захлестывающей неказистую лодчонку с допотопным мотором. Среди ревущих волн, как и в одиночных окопах на передовой, атеистов не бывает.

Скитоначальник Авель стоял у кряжистой сосны с изувеченной ветрами кроной и всматривался в серую, начинающую закипать кромку слияния воды и неба. Невысокая, крепко сколоченная фигура, обветренное лицо аскета, длинная седеющая борода, подпирающая пытливые, с легким азиатским прищуром живые серые глаза, большой морской бинокль на груди делали его похожим на предводителя разбойников, но старый суконный подрясник, поверх которого была надета длиннополая стеганая безрукавка, да потертая скуфейка на голове выдавали его принадлежность к духовному сословию. Иеромонах поднял к глазам бинокль, казалось, окуляры вросли в глазные впадины, губы шептали молитву, и вот, усиленная оптикой на темном фоне большого соседнего острова, вынырнула продолговатая черная точка. Окруженная белыми облачками волн, она постепенно росла.

«Ну, слава Богу», — с облегчением вздохнул священник и, опуская бинокль, широко перекрестился.

Прошло еще добрых минут сорок, прежде чем вконец измотанная волнами лодка кое-как дотянула до жалобно скрипящего и грозящего рассыпаться по дощечкам причала. Из крохотной деревянной рубки на корме с трудом выбрался бородатый человек и, неуверенно ступая по настилу, покачиваясь, как пьяный, из стороны в сторону, стал помогать иеромонаху затаскивать свою длинноносую посудину в искусственную бухточку, а потом и на берег. Немного передохнув, оба принялись за разгрузку, и еще засветло все было перенесено к кельям и погребу.

— Я, отче, много не грузил, боялся как бы не опрокинуться.

— Ничего, думаю, до ледостава хватит, — вытирая взмокший лоб рукавом, отозвался батюшка. Голос у него был тихий, внятный, слегка хрипловатый. — Главное, лекарства привез, теперь, думаю, дела у нашего Андрюши веселее пойдут.

— Я уж, батюшка, Пилюлькина так застращал вами, что он на лучшие таблетки раскошелился, и все не наши, импортные.

Управившись по хозяйству, они присели передохнуть на лавку у крохотной избушки в два небольших окна. На западе развиднелось, и сквозь редеющие облака узкой ярко-белой полоской показался закат. С востока, косматясь, медленно двигался ночной колючий мрак, впереди которого полз промозглый зимний холод.