Асфальт и тени - Валерий Казаков

Андрей, келейник отца Авеля, простудился, искупавшись в прошлую среду в студеной Ладоге. После обеда он затеял рыбалку, и хотя в это время рыба по всем правилам не должна была ловиться, молодой послушник за какие-то полтора часа умудрился натаскать почти полведра окуньков, несколько судачков и даже одного упитанного сига. Поднялся холодный ветер, камни моментально обморозило, и он со всего маху, поскользнувшись, шлепнулся в воду. Сломал спиннинг, весь промок, благо хоть мешок с рыбой не потерял.

Все медицинские ухищрения батюшки больших результатов не дали, простуда брала свое, поднялся жар. Надо было плыть в монастырь за лекарствами или везти туда больного. Сергей, третий насельник скита, главный мореход и капитан видавшей виды, но пока крепкой длинной лодки по имени «Дора», рисковать еще одной жизнью наотрез отказался и, как рассвело, уплыл один.

Авель весь день провел в молитве. Рация, как назло, враждебно трещала, хрипела какими-то потусторонними голосами, передавала штормовые предупреждения, горланила песни, материлась, и казалось, того и гляди вовсе развалится от переполнявшей эфир мерзости.

Но все, благодаря заступничеству Святого Александра Свирского, обошлось. И Сергей благополучно вернулся, и Андрею еще до возвращения лодки стало лучше. Он попросил есть. Авель с радостью заботливой няньки разогрел остатки ухи. Заварил хорошего чаю. Молодой организм сам, без посторонней помощи выталкивал из себя прицепившуюся к нему заразу. Ну а уж теперь, с такой аптекой, и вовсе через пару дней придет за благословением на рыбалку.

— А что, отче, похоже, сегодня ночью и зима может стать.

— Пора уж, и так нас Господь балует, третья седмица Филиппова поста идет, пора бы и снегу.

Поужинав, разошлись на вечернее правило по своим кельям.

Сергей — в недостроенный келейный корпус, хотя келейный корпус — громко сказано. Это было бревенчатое невысокое строение с общей комнатой и тремя крохотными клетушками, одну из которых общими усилиями обустроили и приладили для жилья. Вход в корпус пока закрывали щитом, сколоченным из неструганых досок.

Войдя в стылый сруб, Сергей подумал: «Надо обязательно, когда Андрюха поправится, соорудить из этого щита нормальную дверь. Неровен час, озеро встанет, и на остров снова пожалуют волки. Отец Авель рассказывал, сколько страху и бед они натерпелись от них в прошлую зиму».

Забаррикадировавшись, он толкнул свою дверь.

Келья обдала теплом натопленной печки, запахом воска, глины, керосиновой копоти, сохнущих трав, вчерашней каши и еще чего-то знакомого, неуловимо монастырского. От колебания воздуха крошечное пламя лампадки качнулось, по лику Спасителя скользнула легкая светлая волна, словно Христос улыбнулся Сергею, радуясь его счастливому возвращению.

«Батюшка печку истопил», — крестясь, подумал благодарно послушник и, прочитав «Отче наш…», опустился на жесткое деревянное ложе, покрытое темно-синим солдатским одеялом. Сил хватило только на то, чтобы снять сапоги.

Скитское житье — особое, неспешное, более суровое и молчаливое даже по сравнению с удаленным от мирской суеты монастырем. Из скита в монастырь как в большой город приходишь, кругом люди, разговоры, суета, машины ездят, в трапезной от стука ложек и кружек в первые дни кусок в горло с трудом проталкиваешь. А уж летом, когда паломники да экскурсанты, — вообще одни искушения. Поэтому скитские без особой охоты посещают метрополию и общаются с остальной братией, а справив свои дела, торопятся поскорее улизнуть восвояси. Местные острословы называют их «дикие монахи». Однако все шутки смолкают, когда разговор заходит о крепости веры и иноческом подвиге, здесь взоры устремляются на отшельника, а он, как правило, молчит. Но до чего же красноречиво это молчание, порою оно посильнее богословского трактата, надо только уметь его слушать.

Авель любил размышлять о пустынножительстве. Все пять лет своего монастырского житья он мечтал, стремился и готовился к этой жизни, и вот уже год как он на острове, а кажется — всего месяц. Один опытный старец говорил ему: «Дни и недели в скиту тянутся долго, зато годы быстро бегут».

Свою прошлую жизнь он не любил вспоминать, кроме настоятеля да духовника никто и не знал, что в прошлом он офицер, успел повоевать, был ранен, но Господь миловал, чужой крови и жизней на нем не было.

Мысли, цепляясь одна за одну, тянулись бесконечной вереницей. Чутким внутренним зрением иеромонах научился распознавать приближение опасных, недуховных помыслов, вызывающих смятение и мечтания. Екнет сторожок, и жди — казалось бы, за самой безобидной мыслишкой (ты только дай ей волю!) такой табун черноты ввалится, что и за месяц исповедей, молитв и трудов не отойдешь.

Поначалу он этого пугался, торопливо читал молитвы, но и сквозь охранные слова пролазили, продирались порой до того мерзкие образы, что в пот бросало. Никакие книги не помогли ему в этом вечном, как мир, противостоянии, пока он сам не намучился, не настрадался, не выплакал смрад и горечь своих грехов. Стоя на первых ступеньках устремленной вверх лестницы, он с трепетом вспоминал постриг, как он полз по живому коридору с деревянным крестом в руке, ничего не видя по сторонам, полз к свету, оставляя позади мерзость прошлой жизни, привычки, достаток, фамилию, имя, одним словом — все. В тот день умер Игорь Заслонов и родился еще никому не известный монах.

Мысли, бесконечные и бесшумные, как длинный шнурок монашеских четок, перебирал Авель, лежа на убогой кровати в своей нищей и той нищетой милой и уютной хибарке. Ровно горела лампадка, в приоткрытую дверцу низкой печки дышали жаром угли, подернутые пеплом с редкими лепестками синеватого пламени. Ветер почти стих, крупными хлопьями на подмерзшую землю падал чистый, как грядущее Рождество, снег.

Тропа, неторопливо петляя, полого взбиралась вверх. Слева почти отвесно громоздились скальные породы, поросшие мелким кустарником и разнолесьем. Справа, в неглубоком ущелье, с шумом катился меж камней горный поток.

Ахмед замыкал небольшой караван. Впереди шли двое местных с ослами, груженными продуктами и оружием, за ними — пленные, а дальше боевая группа: Мусса, Джамал и Рыжий Бек.

Правда, Ахмедом Алик стал всего полгода назад. Он — Альберт Петрович Гузов, двадцати лет от роду, уроженец деревни Маслово Костромской области, рядовой войсковой части 3617, пропал без вести в середине апреля этого года при обстреле военной колонны вблизи селения Чири-Юрт.

Это был второй выезд Гузова из части. Первый раз все обошлось, хоть и было страшно. Проехав километров пять по весенней горной дороге, они остановились у полуразрушенных зданий. Роту поставили в оцепление, часа три они пролежали на солнышке, Алик даже умудрился полчасика подремать. В часть вернулись без приключений.

Под Чири-Юртом все было по-другому. Утро выдалось противное, пасмурное, с холодным промозглым ветром. Забравшись в кузов, Алик устроился в серединке и, согревшись, минут через пятнадцать задремал. Сколько они ехали, он не помнил, проснулся от оглушительного грохота. Их КамАЗ дернулся вправо и резко встал. Все повалились друг на друга, заорали, толкаясь и матерясь, стали выбираться наружу.