Лед под кожей - Вилма Кадлечкова

Самая жалкая человеческая жизнь – куда больше, чем абстрактное совершенство. Это предпосылка, лежащая в основе всего, что имеет вес на Земле. Даже замысел Бога не оправдывает смерть, а кто допустит обратное, придет лишь к безбожному убийству».

И все же он не пошевельнулся. Между его ладонями и мандалой был лишь слой ткани. Между мандалой и ее проклятием было десять сантиметров выдыхаемого воздуха. Оставалась лишь мелочь – невидимая стена в сознании Лукаса, нечто непостижимое и в то же время навязчивое, что сдерживало его руки. Жужжание генератора молекулярного измельчителя вибрировало в его ушах. Он собирал все силы в кулак, но их все еще было недостаточно.

Снаружи Трэвис взялся за ручку двери.

– Люк?!. Господи, ты… ты запер дверь?!. – В его голосе звучало искреннее удивление, но времени становилось все меньше.

«Ты не сделаешь этого, Лус!

Разве ты можешь?!

Разве ты можешь сделать подобное?!.»

Внезапно, совершенно случайно, Лукас подумал, что мицелий в этой мандале вполне может содержать и лаёгӱр. Можно незаметно отломить кусочек, спрятать в карман, а дома бросить его в чай. Рё Аккӱтликс, какое бы настало облегчение! Эта навязчивая мысль укоренялась с такой силой, что у Лукаса вспотели ладони, а его легкое корабельное похмелье и неловкие поползновения избалованных инстинктов, которые воспользовались шансом и теперь добиваются толики легкого дурмана, не шли ни в какое сравнение с тем, что ожидает Трэвиса, если свою дозу не получит он. Лукас мог представить этот ад до последней детали.

Он сам знал его до последней детали.

Лукаса захлестнули воспоминания. Неожиданно. Удушающе. Темная лавина. В нем вспыхнуло все: разразившаяся буря, бешеные вихри старательно запрятанных образов… – все, о чем он предпочел бы не знать. Снова и снова он прогрызает себе путь сквозь унижение, предательства тела и предательства голоса… поражение за поражением, снова и снова в надежде, что, сломай он это в себе однажды, он выбьет из руки старика рычаг, которым тот всегда заставит его сделать все, что вздумается, – оттуда втайне вылитый чай и героическая решимость, прошедшая ночь и трясущиеся руки… и срыв. Час за часом ему горько, скверно, страшно, все будто замерло; его воля надламывается с каждым разом, и он идет к отцу и покорно просит, но вместо желанного чая глотает лишь раскаленные угли тщательно дозированной насмешки. Он должен стоять на ногах или на коленях в углу кабинета; должен смотреть, как его отец пьет лаёгӱр из ӧссенской чашки; он цепенеет под взглядом отца, извивается на дыбе синдрома отмены, но скрывает это изо всех сил. «Нет, я ничего тебе не дам, Лукас, пока ты не встанешь прямо и не будешь говорить со мной менее плаксивым тоном! – говорит старый профессор с холодной язвительностью. – Если ты станешь сопротивляться, то столкнешься с закономерными последствиями!» И Лукас борется, проклиная себя за это, и ждет, ждет, признают ли его в этот раз достойным пощады.

Нет, больше Лукас не хотел вытаскивать все это на свет – но оказался именно в том состоянии, когда прошлое вот-вот выйдет из-под контроля: блуждающий взгляд, неустойчивость Бытия, небольшой сдвиг реальности. Ему вдруг показалось, что в удивительном узоре мандалы он узнаёт лицо старого профессора, – и этого он вынести уже не смог. «Ненавижу тебя!» Все в нем будто восстало – неконтролируемый смерч. «Ты больше никогда этого со мной не сделаешь, никогда, Джайлз Хильдебрандт, никогда, будь проклят до темноты!» Лукас скатился по волне чувств и позволил ей управлять своими руками, а те с дикой яростью воткнули край мицелиального рельефа в поджидающую пасть измельчителя.

Звук изменился; мандала погружалась глубже, а слой мицелия крошился, словно высушенная кора древнего дерева. Жужжание измельчителя зазвучало на октаву выше. Кроме того, Лукас слышал крики, ругательства, просьбы и всхлипы – Роберт Трэвис по ту сторону ломился в дверь. Пока его еще не посетила идея сбегать к швейцару за запасным ключом… или же идея его все-таки посетила, но он ее отмел, исходя из логики ситуации. Может, он думал, что не успеет. В этом он прав, спринтер из него никакой. Или же он видел в этом божественную дуэль. Демонов. За душу. Как-то так.

Лукас боролся. Он смотрел, как изумительные линии узора пропадают в измельчителе и в небытии, и трясся от желания сунуть туда руки и быстро вытащить то, что еще осталось от мандалы. «Плевать на пальцы. Плевать на кровь. Спасти ее! Хотя бы последний кусочек!» Но уже почти ничего не оставалось: лишь жалкий клочок, исчезающий рыжеватый край, гаснущий проблеск над горизонтом. Лукас захлопнул крышку измельчителя и с чувством полного изнеможения оперся о шкаф с документацией.

Ноги подкашивались. Рё Аккӱтликс! Все в нем сжималось от тоски.

Тридцать лет постепенного роста и безмерных усилий. День за днем. Мысли сосредоточиваются на мандале. Ее заливает кровь. Буквально из ниоткуда, из другого мира, вырваны, выхвачены, отвоеваны ее очертания. Каждая мандала – оригинал запредельной цены… измеряемой не только деньгами. Она выходит за рамки обычного человеческого «я». Приближает душу к Богу.

Лукас вытряхнул из пончо кучку золотисто-коричневых спор – последнее, что осталось, – и запустил руку в волосы.

Но… к сожалению и к несчастью.

Основная проблема мистического переживания в том, что его невозможно толком отличить от обычного отравления.

Джеральд Крэйг был с ней.

Без протестов, послушно и даже с убеждением, что это он куда-то ведет ее, Джерри позвал Камёлё сначала в ресторан, а затем к себе домой.

Пока они ждали такси, Камёлё совершила ошибку – случайно повернула голову и взглянула на угол дома напротив. Трёигрӱ атаковало ее из темноты – резкое и ошеломляющее. Одно лишь мгновение, ӧссеанин вдруг отступил и исчез на соседней улице, но в Камёлё оставался холод, будто она проглотила кубик льда.

Это был уже третий – нет, четвертый! – раз за сегодняшний вечер, когда она наткнулась на взгляд зӱрёгала.

Конечно, совершенно случайно.

«Это абсурд, Камёлё, – думала она с тихой безнадежностью. – Ясно, что зӱрёгал не заговорит с тобой, пока рядом медиант. Но разве ты можешь сделать так, чтобы Крэйг не отходил от тебя ни на шаг? Вообще никогда? Вообще никуда?»

Такси опустилось на тротуар, и Камёлё забралась внутрь. Джеральд Крэйг подсел к ней и с ожидаемой навязчивостью обнял ее за плечи; в конце концов, он только что выложил за нее столько кредитов, что тем самым в некотором смысле оплатил себе это право. «Да, ты принудила его отбросить брезгливость, и точно так же можешь принудить взять на работе неоплачиваемый отпуск, чтобы он получил сухой паек и следующие четырнадцать дней не вылезал из твоей постели. Только вот наступит пятнадцатый день.

Или же сто пятнадцатый. Это не так важно.

В тот день возьмут верх усталость и ощущение, что так больше нельзя. Он тоже разберется в ситуации, и, скорее всего, его стошнит, потому что он чертов расист, а едва ты успеешь закрыть за ним дверь, как тебе на плечо положит руку зӱрёгал».