Спальня, в которой ты, он и я - Эмма Марс

– Нет, Соня предложила работу, которую подыскала специально для меня.

– Ну и как? Интересная?

– Вроде да… или нет… Пока не знаю.

Мама не уставала без конца благодарить меня и хвалиться каждому, кто хотел ее слушать, что она произвела на свет такую заботливую дочь. А я вспоминала далекое детство, то время, когда она уходила на заработки задолго до того, как я просыпалась в своей кроватке; вспоминала, как на Рождество она всегда наряжала меня словно принцессу, хотя в кармане не было ни гроша; да и на мою учебу в престижном вузе она пожертвовала последние накопления, хотя имела полное право на старости лет тратить деньги на себя, на свое здоровье. Вот почему я старалась, как могла, поддержать, порадовать, а иногда даже побаловать мою милую мамочку.

– Посмотри, что я тебе принесла.

Я протянула ей белую коробочку со сладостями, перевязанную бирюзовой лентой.

– Что это? – живо спросила она, предвкушая удовольствие.

– Так, конфетки с ягодным вкусом: клубника, малина, вишня…

Маме очень нравились сладости из Парижа, ни с чем не сравнимое наслаждение. Я понимала эти маленькие капризы, но иногда приходилось идти на хитрость: я покупала на бегу коробочку конфет в лавке, прямо на станции, по дороге заворачивая ее в яркую подарочную бумагу из Парижа, купленную заранее. Ведь не важно, что за сладости были в коробке, какой марки и за какую цену, главное – сопровождающий ритуал, принятый между нами и доставляющий радость обеим.

Неожиданный звонок в дверь, резкий и дребезжащий, прервал счастливые минуты нашего общения. Фелисите, наша старая кошка, уже давно не выходившая из дому, потянулась у меня на коленях и лениво мяукнула.

– Ах! Черт возьми, я забыла предупредить. Звонил Фред и сказал, что вечером заедет за тобой. Должно быть, это он.

Еле сдерживая раздражение, я пошла открывать. За калиткой на улице вырисовывался силуэт в каске, верхом на черном мотоцикле с горячим мотором в тысячу кубических сантиметров. Конечно Фред, кто же еще! Мой дружок, он ходит за мной по пятам последние три года, и он – единственный, кого я познакомила с мамой. Фред Морино – юный бездельник, большой любитель военных искусств и многоцилиндровых мотоциклов, длинный как каланча, поджарый, мускулистый, всегда затянутый в черную кожу. Единственным его достоинством, на мой взгляд, является умение безропотно переносить мое постоянное нытье. Фред – мой поклонник, как раз такой, какого можно себе позволить в наших трущобах: мрачный, подозрительный, грубоватый, в вечном конфликте с самим собой и со всем миром.

– Привет, красотка! Почему ты еще не одета?

– Одета? С какой стати?

– Как? Разве мы не идем в кино? Через двадцать минут, в Ля Дефанс. Мать тебя не предупредила?

– Нет.

– Ну, тогда поторопись!

– Фред, маме сегодня нехорошо. Я должна с ней остаться.

Мне не нужно было оборачиваться, я спиной чувствовала, как из окна над входной дверью мама наблюдает за нами.

– У нее рецидив? – сухо спросил он безо всякого сострадания.

– Нет, просто нездоровится. И к тому же мне никуда не хочется идти.

Парень бросил на меня беглый взгляд, оставаясь верхом на железном коне. Потом перевел глаза на дом и внимательно его осмотрел, думая о своем.

– Полгода назад ты иначе со мной разговаривала, так ведь?

Слова были сказаны без желчи, без обиды, скорее, как просьба объяснить происходящее. Ему хотелось понять.

– Полгода назад моя мать не была при смерти, Фред, – ответила я сквозь зубы, опасаясь, как бы она не услышала наш разговор.

– Может, ты забыла, но мы почти договорились снять на двоих квартирку?

Нет, он не жаловался на судьбу, просто решил подвести итог нашим отношениям и составить полный список своих претензий ко мне. Что ж поделаешь, надо признать, что по мере того, как разворачивались события в моей жизни, я давала ему все больше поводов для упреков.

Милая двухкомнатная квартирка, для нас двоих, со всеми удобствами, в Нантерре, мы даже съездили посмотреть несколько предложений. Но теперь мне это уже не интересно.

– Ты ведь знаешь, у меня сейчас нет средств, – я попыталась уйти от прямого ответа. – Мне нужно собрать на лечение маме. Курс в Соединенных Штатах стоит дорого, целых…

– …двадцать пять тысяч евро, я знаю, – перебил он устало. – Ты мне говорила об этом сотню раз.

Да, курс генетической терапии стоит двадцать пять тысяч, и только в одной клинике, в Лос-Анджелесе, делают такие операции, и это – последний мамин шанс. Подобную диагностику и лечение могут себе позволить лишь звезды шоу-бизнеса и миллионеры. Да, цена за жизнь не всем по карману. Но жизнь мамы для меня бесценна, и я пошла бы на все, лишь бы ее спасти. Поэтому я решилась втайне от всех записаться в «Ночные Красавицы».

– И скажу еще раз: пока я не собрала нужной суммы, все, что зарабатываю, до последнего цента, я буду отдавать ей.

Он понуро кивнул, став вдруг покорным и ручным.

Подумать только, совсем недавно я страстно любила этого парня, он был первым, кто разбудил во мне женщину, заставил трепетать и томиться мое нутро от безумного желания отдаться мужским ласкам. Но, как ни старалась, я не могла заставить себя опять испытать к нему нежные чувства. Я смотрела на Фреда и видела только исхудавшего мотоциклиста с тоскливой мольбой в глазах, готового расплакаться, лишь бы его приласкали, хотя бы из жалости.

– Ладно, пусть так. Но ты же можешь себе позволить прокатиться в кино со своим парнем?

– Не сегодня… Прошу, не упрашивай меня.

Чтобы как-то утешить, я по-дружески, тихонько погладила его по плечу. Тогда он взял мою руку в свою, решительно, но несильно.

– Эль, я знаю, почему ты стала такой, – сказал Фред сурово.

– Неужели?

За спиной я услыхала, как слабо скрипнули ступени крыльца, и поняла, что мама спустилась вниз и стоит за моей спиной.

– Это не из-за болезни Мод, а из-за твоей чертовой журналистики.

– Не говори ерунды…

– Да, да! Все эти городские пижоны, эти папенькины сыночки, которые читают «Ле Монд Дипломатик», которые по телику пытаются доходчиво нам объяснить, как нужно выкручиваться, чтобы найти работу! Все они запудрили тебе мозги!

– Фред, черт побери, ты не понимаешь! Они не запудрили, они взорвали мне мозг! – даже Соня не сказала бы лучше. Именно с тех пор, как наши пути разошлись, то есть сразу после окончания учебы в Нантерре, я почувствовала ту самую классовую пропасть, иначе говоря, «социальный барьер», согласно любимому выражению Жака Ширака. Для Фреда и своих бывших приятелей я стала предателем, изменив нашим принципам. Я, по их мнению, отреклась от нашего общего происхождения ради личных амбиций, переметнувшись на сторону богачей. Я пока не жила в роскоши и достатке, но уже перешла в стан врагов.