Спальня, в которой ты, он и я - Эмма Марс

Возвращаться в пригород из Парижа каждый раз для меня было мучением. Я бы даже сказала, пыткой. Для меня, девчонки из Нантеррра, которой я так и осталась, сила притяжения столицы была велика. Поэтому, сидя в электричке, уносившей меня на запад от Опера€ или от площади Этуаль, я чувствовала себя как приговоренная к казни по дороге на эшафот. С той лишь разницей, что я проделывала свой мучительный путь каждый день.

Я так страдала из-за этого, что была готова к тому, чтобы снять жилье где-нибудь в Париже: уж лучше плохонькая комнатка в центре, чем двух-трехкомнатная квартира, даже со всеми удобствами, за городом. Мне хотелось жить в сердце столицы, там, где кипит жизнь.

В тот вечер я садилась в сине-бело-красную электричку, держа в кармане только что подписанный контракт. Кто-то постарался разрисовать спинки сидений и стены в вагоне свежими граффити. Едва устроившись у окна, я почувствовала на себе любопытные взгляды. Мужские, разумеется. Я напрасно старалась привыкнуть к ним, с годами смущение не исчезало, я всегда чувствовала себя неловко. «Не понимаю, чего ты жалуешься! – удивлялась Соня. – Подожди, пока тебе стукнет пятьдесят, у тебя отвиснет грудь и поползут морщины. Посмотрим тогда, как ты обрадуешься, если мужики в метро станут на тебя пялиться».

В ожидании этой радужной перспективы я по-прежнему смущалась от каждого брошенного на меня взгляда. Я просто не знала, что поделать с очевидным вниманием, которое ко мне проявляли мужчины. С таким же успехом я могла бы жонглировать их скрытым желанием, как пингвин замороженной треской. Никто не объяснил мне правил этой игры. Мне только и оставалось, что постоянно быть настороже и находить любые уловки, чтобы не обращать на мужчин внимания. Например, можно наблюдать пейзаж за окном, но поезд все время находился в туннеле и только у самого Университета в Нантерре выезжал на поверхность, как раз перед моей станцией, не оставляя шанса ни увернуться от докучливых глаз, ни скрыть свое смущение. Тогда по случайности мой взгляд упал на свежий выпуск «Ле Монд», который держал в руках мой сосед слева, молодой человек лет тридцати, в кожаном прикиде, с черным кожаным кейсом на коленях. Несколько крупных заголовков на первой странице газеты бросились мне в глаза, но только один привлек внимание.

– Это же – Дэвид… Дэвид Барле, – прошептала я и невольно потянулась к газете.

Молодой человек вскочил на ноги и протянул мне руку, охотно воспользовавшись случаем:

– Э-ээ, нет-нет… Меня зовут Бертран Пасадье. А вас?

Я не стала пожимать его влажную ладонь, но выхватила у него газету, мои пальцы крепко вцепились в бумагу. Не ответив на его вопрос, словно он испарился с глаз долой, я стала читать статью, посвященную руководителю частной медиагруппы, названной по его имени: Группа Барле. Она владела информационным каналом круглосуточного вещания, самым популярным во Франции, BTV.

Переминаясь с ноги на ногу, мой попутчик безуспешно пытался найти повод опять привлечь к себе внимание.

– Вас интересует телевидение?

– Гм… – пробурчала я себе под нос, не взглянув на него.

– Если так, могу посодействовать, знаете ли. Я бы мог вас устроить на хорошее место в этой сфере. Барле – это неплохо, вполне солидно, но ненадолго, уверяю. Есть местечки и получше.

Я пропустила мимо ушей его болтовню. Быстренько дочитав статью, в которой детально обсуждалась стратегия Группы BTV, направленная на привлечение аудитории, я теперь полностью погрузилась в созерцание фотографии Дэвида Барле. Я и раньше видела его лицо по телевизору или в экономических приложениях к газетам, но только теперь заметила, что он удивительно похож на давно умершего популярного актера Жерара Филипа. Потрясающее сходство! Мне даже показалось, что я слышу его прекрасный, такой мягкий и обволакивающий, знакомый с детства голос (много лет назад я ставила пластинки на старом мамином проигрывателе и слушала в его исполнении «Маленького принца» или сказку «Петя и волк»).

Но если навечно оставшийся молодым популярный французский актер всем своим видом выражал утонченность и хрупкость, Дэвид Барле, напротив, источал силу и уверенность в себе, желание властвовать, железную волю и абсолютную уверенность идти во всем до победного конца. Возможно, это скрывалось в чуть более острых скулах, квадратном подбородке, в широких плечах и габаритах, которых не постыдился бы какой-нибудь регбист. А главное – его прямой взгляд со страницы газеты, он словно бросал вам вызов, приглашая к поединку.

– …не больше, чем три-четыре процента в год, то есть практически ничто… – продолжал разглагольствовать мой сосед, не замечая, что я его не слушаю.

BTV. Вот куда я должна пойти со своим дипломом, как только он окажется у меня в руках! Вот к чему призывает меня Барле с фотографии в «Ле Монд» на первой странице, так, по крайней мере, мне хотелось думать.

Отвратительный протяжный скрип тормозов остановившегося поезда вернул меня в реальность. Я вздрогнула и увидела в окне сине-белую табличку на перроне, как раз на уровне моих глаз: город Нантерр. Моя станция.

Я вскочила и опрометью кинулась к выходу из вагона, на бегу отдавив обе ноги Бертрану Пасадье. Я еле успела выскочить на перрон, двери электрички захлопнулись у меня за спиной. Мой сегодняшний воздыхатель остался внутри. Обескураженный, он стоял, открыв рот, прижавшись лбом к запотевшему стеклу. Я помахала ему вслед газетой, которую выхватила у него из рук, моя беспомощная улыбка стала парню наградой за потерю. Я не испытывала угрызений совести, совершив кражу. Сам Дэвид Барле, красовавшийся на первой странице «Ле Монд», ободряющим взглядом поздравлял меня со смелым поступком.

Домишко моей матери, Мод, находился всего в каких-нибудь трехстах метрах от станции. Скромный кирпичный домик, без садика, без какой-либо зелени вокруг, если не считать увитой плющом небольшой террасы, выходящей на улицу, скорее высокой, чем широкой, и довольно тесной. Сколько себя помню, мы всегда здесь жили вдвоем с мамой, никто никогда не заходил сюда, чтобы скрасить наше унылое существование.

Когда она заболела, я старалась как можно чаще быть с ней рядом, насколько мои занятия и подработка ради пропитания могли это позволить. Старалась взять на себя все домашние хлопоты, которые с некоторых пор превратились для нее в большую проблему: магазины, хозяйство, приготовление еды, уход за собой…

– Это ты, Эль? Ты была на занятиях?

Конечно, у мамы сохранились ее прекрасные волосы, но теперь они стали седыми. На бледном лице застыла восковая маска, заострив морщины и парализовав выражение чувств. Она оставалась собой, но мне с трудом подчас удавалось признать в ней ту маму, которую я знала раньше, обаятельную и самую лучшую в мире, сумевшую сделать мое детство без отца беззаботным и радостным.

Бывали дни, когда она не снимала свой старенький, расшитый узорами домашний халат. Незначительная деталь, вроде ничего особенного, но это доводило меня до слез. Я никогда не плакала при ней, давая волю чувствам лишь вечером, уже в своей комнате.