Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд

Марти же только вздыхал, ища глазами официантку.

Оплатив счет, Генри наблюдал, как Марти, взмахнув рукой на прощанье, ставит на переднее сиденье серебристой «хонды-аккорд» увесистый пакет с едой на вынос. Поддался на уговоры отца. Марти нравилась еда в университетской столовой, но разве она сравнится с дюжиной свежих хум бау? Вдобавок паровые пампушки со свининой легко разогреть в микроволновке.

Посмотрев вслед машине сына, Генри заглянул в цветочный киоск и поспешил к ближайшей автобусной остановке, где сел на тридцать седьмой автобус, огибавший Капитолийский холм, — а от конечной рукой подать до Озерного кладбища.

После смерти Этель Генри дал себе слово каждую неделю бывать на ее могиле. Но за полгода он приезжал сюда всего однажды — на тридцать восьмую годовщину их свадьбы.

Генри положил свежие гемантусы — точь-в-точь такие, как у них в цветнике, — на маленькую гранитную плиту, единственное напоминание о том, что когда-то на свете жила Этель. Постояв минуту, Генри убрал букет, смел с могилы опавшие листья, соскреб мох и снова положил цветы.

Генри спрятал зонт: мелкий дождик — не беда, обычное дело в Сиэтле — и достал из бумажника белый конверт с иероглифом, означавшим фамилию Ли, которую Этель носила последние тридцать семь лет. Внутри лежала конфета и монетка в двадцать пять центов. Конверты выдавали всем в погребальной конторе Бонни Уотсон, где проходила поминальная служба. Конфеты означали сладость, а не горечь прощания. А на мелкие деньги полагалось по дороге домой купить еще конфет — на долгую жизнь и счастье.

Генри до сих пор помнил вкус конфеты, мятной пастилки. Но заходить после похорон в магазин он не захотел. Марти, как ни странно, уговаривал соблюсти обычай, но Генри отказался.

— Отвези меня домой, — только и смог он сказать, когда Марти затормозил у продуктового магазина «Саут-Гейт».

Генри и не думал тратить монету. Долгая жизнь и счастье подождут. А монету он сохранит — будет держать при себе всегда.

Думая о счастливой примете, Генри достал монету из конверта, который всюду носил с собой. Обычный двадцатипятицентовик — можно позвонить из автомата или купить чашку скверного кофе. Для Генри же он означал надежду на лучшее будущее.

Генри вспомнил день похорон. В то утро он приехал пораньше, чтобы встретиться с Кларенсом Ма, распорядителем. Лет шестидесяти с лишком, добряк, любивший пожаловаться на свои хвори, Кларенс ведал погребальными делами в китайском квартале. К каждому району города был приписан распорядитель. Величественные стены погребальной конторы Бонни Уотсон были увешаны фотографиями в рамках: похоронные агенты всех цветов кожи — чем не ООН?

— Как вы рано пришли, Генри, — чем могу помочь? — Кларенс, сидя за столом, раскладывал по конвертам монеты и конфеты.

— Пришел справиться насчет цветов, — ответил Генри, направляясь в часовню, где висел большой портрет Этель, окруженный благоухающими букетами всех размеров.

Кларенс вошел следом, положил руку Генри на плечо:

— Правда, красиво?

Генри кивнул.

— Ваш букет мы поставили рядом с портретом. Ваша жена была красавица, Генри. Уверен, она в лучшем мире, но вряд ли он так красив, как наш. — Кларенс протянул Генри небольшой белый конверт: — Вот вам на всякий случай, вдруг после службы забудете.

Генри нащупал внутри монету. Поднес конверт к носу и ощутил запах мятной пастилки среди влажного аромата цветов, наполнявшего зал. «Спасибо», — с трудом выговорил он.

Теперь, стоя под мелким дождиком на Озерном кладбище, Генри снова поднес к носу конверт. Мятный запах полностью выветрился.

— Прости, что так редко прихожу. — Монету Генри зажал в руке, а конверт сунул в карман. Прислушался к шуму ветра в кронах деревьев — как всегда, всерьез не ожидая ответа, но в душе чуточку надеясь его услышать. — Есть у меня одно дельце. Вот, пришел тебе рассказать. Да ты и так знаешь. — Взгляд Генри упал на соседнее надгробие — здесь были похоронены его родители. И снова взглянул на могилу Этель. — Ты всегда так хорошо меня понимала.

Пригладив тронутые сединой виски, влажные от мелкого дождика, Генри опять заговорил:

— Я ничего, держусь. Только беспокоюсь о Марти. Мне всегда за него тревожно. Прошу, присмотри за ним, а о себе я и сам позабочусь. Ничего, не пропаду.

Генри посмотрел по сторонам, не застанет ли его кто за этим странным разговором с пустотой. Нет, ни души. Этель и та, наверное, не слышит. Одно дело обращаться к ней дома, где она жила. А здесь, в кладбищенском холоде, рядом с могилой родителей, еще острее чувствуешь, что ее больше нет. И все равно он должен был прийти сюда проститься.

Он поцеловал монету и положил на надгробие. «Монетка на счастье. Теперь это все, что я могу дать. Так будь же счастлива без меня».

— Мне пора, — сказал он, шагнул назад, уронил руки, отвесил три глубоких поклона.

Перед уходом Генри достал из букета Этель цветок и положил на могилу матери. Смахнул с надгробия отца опавшие листья и, раскрыв зонт, двинулся под гору, в сторону парка Добровольцев.

Назад он шел длинной извилистой тропкой. Что ни говори, место все-таки красивое, его не портят даже мрачные могилы, немые свидетели горя. Здесь покоится дочь вождя Сиэтла и прочие знаменитости — Эйза Мерсер[7]. Генри Йеслер[8]. Настоящий музей забытой истории Сиэтла. И часть его — военный мемориал «Нисэй» в северо-восточном углу кладбища. Небольшой монумент, терявшийся на фоне памятников семьи Нордстром, в честь японских ветеранов Второй мировой — американцев японского происхождения, сражавшихся с немцами. В те дни на него мало кто обращал внимание, лишь Генри, неспешно проходя мимо, приподнял шляпу.

Генри стоял перед зеркалом, собираясь в школу. Он попросил маму погладить ему одежду, но складки все равно остались. Генри примерил бейсболку, но передумал надевать и заново причесался. Утро понедельника он всегда ждал с волнением. Начинал волноваться еще в воскресенье днем. И хотя он привык к порядкам школы Рейнир, с каждым часом у него сильней сжималось сердце. С каждой минутой ближе возвращение в школу для белых, а с ним — хулиганы, насмешки, работа в столовой с миссис Битти. В то утро, однако, Генри радостно предвкушал большую перемену. Драгоценные сорок минут на кухне с Кейко стали его любимым временем. Нет худа без добра? Пожалуй.

— Ты прямо-таки сияешь, — заметил по-китайски отец, хлебая джук — густой рисовый суп с кусочками консервированной капусты. Генри этот суп не очень-то любил, но послушно ел, из уважения к маминому труду.