Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд

Бедное сердце мое — живое, не деревяшка.

И тяжесть давит на него все сильней и сильней.

Дюк Эллингтон, 1941

«Отель на перекрестке радости и горечи» — художественное произведение. Все имена, персонажи, места и события вымышлены. Любое сходство с реальными событиями, местами и людьми, живыми или умершими, случайно.

Посвящается Лише, моей сказке со счастливым концом

Хотя история эта вымышлена, многие события, в частности связанные с интернированием японцев в США, происходили так, как описано в книге. Я стремился как можно точнее воспроизвести историческую обстановку, при этом не пытаясь судить участников. Я не ставил перед собой цели создать нравоучительную пьесу, где голос автора звучит со сцены громче всех. Напротив, я полагаюсь на читателя, на его чувство справедливости, и пусть факты говорят сами за себя. Я старался быть точным, и вина за любые исторические или географические ошибки полностью лежит на мне.

Меня часто спрашивают, существует ли на самом деле отель «Панама». Да, существует. И вещи тридцати семи японских семей действительно хранятся в его пыльном, полутемном подвале. Если попадете туда, зайдите в кафе — там выставлены многие из этих вещиц. И обязательно попробуйте десерт из личи — не пожалеете.

Рядом и музыкальный магазинчик Бада. В двух шагах, на площади Пионеров. Его легко пропустить, но если отыщешь, то уже не забудешь. Как-то раз я заглянул туда сделать несколько рекламных снимков. Хозяин спросил напрямик: «На добро или на зло?»

Я, разумеется, заверил: «На добро».

«Ну, добро», — вежливо сказал он в ответ.

Только не ищите ни там, ни там исчезнувшую пластинку Оскара Холдена — навряд ли вам повезет. Хотя Оскар, несомненно, один из отцов-основателей северо-западной школы джаза, виниловой пластинки, насколько мне известно, не существует.

Впрочем, как знать…

Генри Ли пораженно наблюдал за суетой у отеля «Панама». Кучка зевак, глазевших на телевизионную съемочную группу, быстро разрасталась в толпу: покупатели из окрестных магазинов, туристы, уличные подростки — всем было интересно, что происходит. Генри застыл в гуще толпы, с покупками в руках, точно пробуждаясь от давно забытого сна. От сна, что видел в далеком детстве.

В отеле — одном из исторических зданий Сиэтла — Генри бывал всего дважды в жизни. В первый раз — двенадцатилетним мальчишкой, в 1942 году — «в военную пору», как любил говорить. В те времена гостиница для постояльцев-одиночек соединяла китайский квартал Сиэтла с Нихонмати, японским кварталом. Два оплота вековой вражды: выходцы из Китая и Японии едва замечали друг друга, а их рожденные в Америке дети вместе гоняли по улицам консервные банки. Отель всегда выделялся на фоне других зданий. Лучшего места для встреч не найти — здесь Генри однажды и встретил свою любовь.

И второй раз — сегодня. Уже 1986-й… неужели прошло сорок с лишним лет? Генри давно потерял счет годам. Что ни говори, в этот срок втиснулась целая жизнь. Женитьба. Рождение неблагодарного сына. Рак, похороны. Генри тосковал по жене Этель. Вот уже полгода, как ее нет. Но все же горевал он не так остро, как можно было ожидать. Скорее на него снизошло тихое облегчение. Дела у Этель были из рук вон плохи… да что там, еще хуже. Рак, разъедавший кости, сжигал не только ее, но и его.

Последние семь лет Генри кормил Этель, мыл, водил в туалет. Ухаживал за ней круглые сутки, 24/7, как сейчас пишут. Марти считал, что лучше поместить ее в больницу для неизлечимо больных, но Генри и слушать не желал. «Только через мой труп», — твердил он. И вовсе не из-за своих китайских корней — только отчасти поэтому. Конфуцианская идея сыновнего долга, почитания родителей для людей его поколения — не пустой звук, не пережиток. Генри с детства учили заботиться о близких, и сдать родного человека в дом инвалидов было для него невозможно. Но главное, Марти никогда до конца не понять, что место в его сердце, прежде занятое Этель, теперь зияет пустотой и из этой дыры так и тянет холодом одиночества. Время утекает, будто кровь сочится из незаживающей раны.

Этель не вернуть. Следовало похоронить ее по китайскому обряду — с подношениями еды, с одеялами-символами долголетия, с молебнами на несколько дней, — не надо было слушать Марти, настоявшего, чтобы ее кремировали. Слишком уж он современный, Марти. Чтобы справиться с горем, ходит к психотерапевту, торчит на каких-то форумах поддержки, или как это там зовется. Общаться через компьютер — все равно что швырять слова в пустоту, а Генри знал, что это такое — разговоры с пустотой, на себе испытал. Одиночество. Наверное, так же одиноко тем, кто лежит на Озерном кладбище, где похоронена Этель, — пусть и вид там живописный на озеро Вашингтон, и по соседству знаменитые китайцы покоятся, вроде Брюса Ли и его сына Брэндона. Но ведь могила у каждого отдельная. И каждый один навеки. И неважно, кто твои соседи, ведь словом с ними не перекинешься.

Каждую ночь — а куда от них деться? — Генри беседовал с женой, спрашивал, как прошел день. Она, разумеется, не отвечала. «Нет, я не чокнутый, — уверял себя Генри, — просто у меня широкие взгляды. Откуда нам знать, кто нас слышит?» И принимался подрезать веерную пальму и вечнозеленые растения, чьи побуревшие листья намекали на долгие месяцы заброшенности. Теперь-то у Генри времени полно. Времени, чтобы ухаживать за теми, кто не угасает, а крепнет.

Порой он размышлял о цифрах. Не об уровне смертности от рака, унесшего его Этель. Нет, он думал о себе, гадал, сколько ему отмерено. Сейчас ему пятьдесят шесть — мужчина в самом расцвете сил. Но в «Ньюсуик» он вычитал, что у вдовцов, его ровесников, здоровье начинает стремительно и неотвратимо ухудшаться. Выходит, часы-то тикают? Впрочем, кто знает — после смерти Этель время почти остановилось, какие уж тут часы.

Генри досрочно ушел на пенсию, покинул «Боинг». где работал долгие годы, свободного времени теперь хоть отбавляй, а скоротать не с кем. Не с кем холодными осенними вечерами ходить в пекарню «Мон Хэй» за пин пэй, лунными лепешками[1]с морковью.

И вот он здесь, один среди чужих. На стыке времен, вновь у крыльца отеля «Панама». Поднимается по растресканным, белого мрамора, ступеням, из-за которых здание смахивает то ли на больницу, то ли на тюрьму. Отель, как и сам Генри, тоже будто застыл меж двух миров. И у Генри замерло сердце, как в детстве, когда он проходил мимо. Сегодня, услышав разговоры на рынке, он пешком добрел сюда от видеомагазина на Саут-Джексон. Думал, несчастный случай: слишком уж быстро разрасталась толпа. Нет, все спокойно — ни воя сирен, ни мигалок. Просто люди стекались к отелю, не спеша, шаг за шагом, словно влекомые приливом.