Брак и мораль - Бертран Рассел

Христианская этика неизбежно, в силу упора на сексуальную добродетель, сделала очень многое для того, чтобы ухудшить положение женщин. Поскольку моралисты были мужчинами, женщина выступала для них искусительницей и соблазнительницей; будь они женщинами, аналогичная роль досталась бы мужчине. Так как женщина соблазняет, желательно ограничить ее возможности вводить мужчин в искушение; следовательно, добропорядочных женщин начали все плотнее окружать предписаниями, а тех женщин, которые не блюли добропорядочность и потому считались грешницами, старательно поносили и обесславливали. Фактически лишь в наши дни женщины вернули себе ту степень свободы, которой они обладали в Римской империи. Патриархальная система, как мы видели, немало сделала для порабощения женщин, но во многом это удалось преодолеть буквально накануне появления христианства. После Константина у женщин опять отняли свободу под предлогом защиты от греха. Только с упадком представления о греховности в нынешние дни женщины начали заново возвращать себе свободу.

Сочинения отцов церкви полны инвектив против женщин.

Женщина воображалась преддверием ада, матерью всех человеческих пороков. Ей следовало стыдиться уже самого того факта, что она является женщиной. Она должна была жить в постоянном позоре, беспрерывно искупать вину за беды, навлеченные ею на мир. Ей надлежало стыдиться за платье, в котором усматривали памятник ее падению. В особенности же следовало стыдиться красоты, ибо красота есть наиболее грозное оружие демонов. Физическая красота действительно стала одно время главной темой церковных доносов, хотя, как кажется, тут имеется единственное примечательное исключение; исследователи отмечали, что в Средние века надгробные образы на могилах епископов поражали своей красотой. В шестом столетии некий провинциальный совет даже запретил женщинам, из-за их нечистоты, принимать облатку на причастии голыми руками. Словом, их откровенно подчиненное положение тщательно и постоянно поддерживалось[38].

Законы о собственности и наследовании тоже изменили, обратив против женщин, и лишь стараниями вольнодумцев времен французской революции дочери вернули себе право на получение наследства.

С утверждением христианства и последующим нашествием варваров взаимоотношения мужчин и женщин опустились до жестокости, неведомой Древнему миру, что существовал на протяжении многих столетий. Да, Древний мир был суров, но отнюдь не жесток. А вот в «темные века» религия и наследие варварства способствовали деградации сексуальной стороны жизни. Жена не имела в браке никаких прав; при этом никто и не помышлял об обуздании природного зверя в нецивилизованных самцах. Безнравственность в Средневековье распространилась широко во всем своем омерзительном естестве; епископы открыто предавались греху с собственными дочерями, архиепископы пропихивали своих смазливых фаворитов на прибыльные должности[39]. Вопреки убеждению, что духовенству надлежит соблюдать целибат, житейские практики опровергали церковные заповеди. Папа Григорий VII не покладая рук трудился над тем, чтобы заставить священников избавиться от наложников и наложниц, но Абеляр, напомню, подумывал жениться на Элоизе, несмотря на неизбежный скандал, который должна была вызвать эта женитьба[40]. Лишь к концу тринадцатого столетия обет безбрачия для духовенства начал соблюдаться. Разумеется, церковники продолжали заводить интрижки с женщинами, но уже не могли оправдывать свои поступки тем, что не совершают ничего предосудительного, ничего аморального и греховного. А сама церковь, ввиду аскетических взглядов на секс, ничего не делала для облагораживания представления о любви. Посему заняться этим пришлось мирянам[41].

Неудивительно, что, нарушив единожды свои клятвы и погрузившись в греховную жизнь, духовенство вскоре пало намного ниже мирян в своем поведении. Наглядной демонстрацией такого падения служат история папы Иоанна XXIII, осужденного за инцест, помимо прочих преступлений, и за прелюбодеяние; или история аббата обители Святого Августина в Кентербери, у которого в 1171 году нашли семнадцать незаконнорожденных детей в одной деревне; или история настоятеля обители Святого Пелайо в Испании, который, как было доказано в 1130 году, содержал не менее семидесяти наложниц; или история Генриха III, епископа Льежского, которого сняли с должности в 1274 году за то, что у него обнаружилось шестьдесят пять незаконнорожденных детей. Невозможно отмахнуться от свидетельств, которыми пестрят решения церковных соборов и сочинения церковных авторов – и которые рисуют картину куда более отвратительную, нежели простое сладострастие с наложницами. Отмечалось, что, когда священнослужители обзаводились женами, осознание незаконности подобных отношений роковым образом сказывалось на мужской верности, так что двоеженство и чрезвычайная ветреность в отношениях проявлялись повсеместно. Средневековые авторы приводят множество описаний женских монастырей, являвшихся, по сути, борделями, перечисляют многочисленные случаи детоубийств в их стенах и не устают сетовать по поводу закоренелой приверженности духовенства инцесту, снова и снова призывая обрушивать строжайшие кары на головы тех священнослужителей, кто живет со своими матерями или сестрами. Противоестественная любовь, которая во многом стараниями христианства практически исчезла из этого мира, возродилась, если верить современникам, в мужских и женских монастырях; вдобавок незадолго до Реформации потоком хлынули жалобы на то, что исповедальни используются для разврата[42].

На протяжении всего периода Средних веков бытовало прелюбопытное расхождение между греко-римскими традициями церкви и тевтонскими традициями аристократии. Совокупно они внесли немалый вклад в развитие цивилизации, но каждая по-своему, и различие здесь принципиально. Церковь подарила обществу образование, философию, каноническое право, концепцию единства христианского мира – все это плоды традиции, восходящей к средиземноморской античности. Миряне же причастны к формированию обычного права, принципов светского управления, рыцарства, поэзии и романтики. С учетом темы этой книги нас более всего интересует романтическая любовь.

Утверждать, что о романтической любви не знали до Средних веков, было бы некорректно, однако только в Средневековье она превратилась в общепризнанную форму страсти. Суть романтической любви состоит в том, что предмет воздыханий воображается крайне труднодоступным и потому драгоценнейшим. Следовательно, пристальное внимание уделяется стараниям завоевать расположение возлюбленной – через поэзию, песни, поединки и любые иные способы, которые будут сочтены приятными для дамы. Вообще убежденность в неизмеримой ценности женщины оказывала психологическое воздействие на стремление ею обладать, и, на мой взгляд, следует отметить, что, когда мужчине не составляет труда заполучить женщину, его чувства к ней ни за что не примут облик романтической любви. Если судить по картине Средних веков, романтическая любовь первоначально не подразумевалась для женщин, с которыми мужчина состоял в законных или незаконных сексуальных отношениях; она была направлена на женщин высочайшей добропорядочности, отделенных от своих романтических поклонников непреодолимыми преградами морали и условностей. Церковь столь преуспела в своем стремлении внушить людям ощущение природной нечистоты секса, что стало невозможным испытывать какие-либо поэтические чувства к женщине, если та не считалась недостижимой. А потому любовь, дабы в ней имелась хоть какая-то красота, должна была быть платонической. Современным людям крайне сложно постичь образ мышления поэтов-воздыхателей Средневековья. Те славили искреннюю преданность без всякого стремления к близости, и нам с вами это кажется настолько непонятным, что мы усматриваем в такой любви литературную условность. Но любовь Данте к Беатриче, выраженная в «Новой жизни», никак не назовешь простой условностью; нахожу своим долгом подчеркнуть: напротив, перед нами чувство более страстное, нежели доступно большинству современных людей. Благородные мужи Средневековья неодобрительно относились к этим пагубам мирской жизни; наши человеческие инстинкты они считали следствием развращенности и плодами первородного греха; они ненавидели тело и телесные желания; чистая радость получала у них единственно возможное выражение в экстатическом созерцании, лишенном, похоже, всякого сексуального очарования. В любви подобные воззрения не могли породить того восхищения, которое обнаруживается у Данте. Средневековый мужчина, который истово любит и уважает женщину, попросту не в состоянии помыслить о половом контакте с нею, ибо все сексуальные отношения для него более или менее нечисты; значит, его любовь приобретала поэтические и образные формы, что, естественно, наполняло ее символизмом. Это непосредственно сказывалось на литературном творчестве, о чем можно судить по возникновению и развитию любовной поэзии – от зарождения при дворе императора Фридриха II до расцвета в эпоху Возрождения[43].