Стервятник - Александр Бушков

И зарекся ездить. Виной всему были чертовы поляки,относившиеся к «челнокам», как к пустому месту – это в лучшем случае. В худшем…Не стоит и вспоминать. Умом он понимал, что иного отношения ждать и неследовало – разве респектабельный человек станет на равных разговаривать сторгующим соломенными шляпками или пакистанскими свитерами на знаменитомшантарском рынке «Поле чудес» киргизом или казахом? Плевать респектабельному,что торговец – интеллигент с вузовским дипломом, вполне возможно, демократ состажем… Ныне они обитают в разных плоскостях, разговора на равных не стоит иждать. Так и с ним обстояло в Польше, умом-то он понимал, что приезжающих тудабизнесменов, писателей или журналистов встречают совершенно иначе – но сердцемникак не мог смириться с ролью третьесортного гастарбайтера…

В тщетных поисках ответов на фундаментальные вопросы бытияон пришел на творческий вечер своего кумира и совести нации – писателяМустафьева, Героя Социалистического Труда и кавалера ордена Ленина, а нынешантарского антикоммуниста номер один. И в конце встречи ухитрился, прорвавшисьсквозь плотно обступавших классика сытеньких шестерок, сбивчиво выложить своибеды, попросить совета, как жить дальше. Герой Соцтруда и видный антикоммунист,уставясь на него белесыми рыбьими глазами, долго жевал губами, потом, явственнодыша застарелым перегаром, забормотал что-то насчет того, что уничтожениекоммунизма было прекраснейшим событием в истории человечества, а Родионуследует, не откладывая в долгий ящик, немедленно открыть свое дело – скажем,банк или брокерскую контору. В крайнем случае, туристическое бюро – он,Мустафьев, слышал от кого-то, что это прекрасный бизнес. Будучи в полнойрастрепанности чувств, Родион хотел было вопросить, откуда же взять денег наоткрытие банка, но тут к классику прорвался поддавший мужичок с мозолистымиладонями и стал с ходу орать, что Мустафьев, выдающий себя за неслыханногознатока рыбной ловли, знает таковую понаслышке и допускает в своих опусахгрубейшие ошибки… Поднялся хай вселенский, шестерки принялись оттеснять мужика,кричавшего, что он сам старый браконьер и потому знает лучше, о Родионе забылиокончательно…

Больше обращаться было не к кому. Не знал он в окружающейшизофренической реальности других авторитетов. Бывшие соратники подемократическим движениям раскололись на три группы: одни уехали, куда толькоможно было уехать, другие как-то ухитрились пристроиться в частном бизнесе ипорой по старой памяти поддерживали прежние разговоры, но особо их незатягивали. Третьи, сущие выродки, переметнулись к коммунистам, принароднораскаявшись в былых безумствах (иногда Родиона так и подмывало последовать ихпримеру, да коммунисты, вот беда, места в рядах не предлагали).

И он остался при Лике. В унизительной роли старорежимногопринца-консорта[1], прекрасно помня (вот он, белый двухтомничекна полке), как выразился о таковых О' Генри: «Это псевдоним для неважной карты.Ты по достоинству где-то между козырным валетом и тройкой. На коронации нашеместо где-то между первым конюхом малых королевских конюшен и девятым великимхранителем королевской опочивальни».

Самое скверное и печальное – то, что Лика никогда ни словомего не попрекала. Смеялась иногда: «Глупости, одного-то мужика как-нибудьпрокормлю». И Родион прекрасно знал, что в подобных репликах не таилось нипренебрежения, ни насмешки…

Плохо только, что положение ущербного нищего муженькаудачливой жены-бизнесменши самим своим существованием создает массуунизительных ситуаций. Лика не ставила себя главой семьи – но являлась главойна деле. Решающий голос всегда принадлежал ей – не потому, что настаивала, апотому, что содержала дом. Приходилось то и дело наступать на глоткусобственной песне – из страха однажды услышать брошенную в лицо суровую правду.Родион сам не заметил, как начал ее бояться – при том, что она ничуть нестаралась, чтобы ее боялись. Сто раз ловил себя на том, что в его голосеявственно звучат льстивые нотки – как у нынешнего предупредительного официанта,бабочкой порхающего вокруг клиента с пухлым бумажником.

В нем давно уже потаенной раковой опухолью набухали страх истыд. Страх рассердить жену, страх, что однажды она уйдет к новому, страхповысить голос из-за ее вечных поздних возвращений, командировок, самыхнеожиданных отлучек. Он подозревал всерьез, что у Лики есть любовник,естественно, ее круга – как-никак был весьма опытным мужиком и порой надолгозадумывался, когда в привычных любовных играх вдруг появлялось нечто новое инезнакомое, чему он ее не учил, чего они никогда прежде не делали. Прекраснопомнил из Максима Горького: «Ночь про бабу правду скажет, ночью всегда почуешь,была в чужих руках аль нет». Классик знал толк в бабах. Родион – тоже. Он могбы поклясться, что Лика бывает с чужим – но тот же страх мешал ему хотя бынамекнуть, что догадывается.

Страх, стыд… Стыдно было есть досыта, стыдно было приниматьот нее тряпки. Уши долго горели, когда однажды она, перепившая и разнеженнаядолгой и приятной обоим постельной возней, вдруг хихикнула на ухо, по-хозяйскистискивая его мужское достоинство: «Содержаночка ты моя…» Вряд ли помнилаутром, конечно, они тогда пили часов до четырех утра, пока не вырубились оба,но не зря говорено: что у трезвого на уме…

А главное – Зойка росла, прекрасно осознавая реалии: естьдобытчица-мама и рохля-папа… Родион ее потерял, никаких сомнений: любовь,возможно, и осталась, а вот уважения к родителю давно нет ни на грош, тут игадать нечего.

Первое время Лика добросовестно пыталась связать его ссобой. Брала на вечеринки в концерн, новомодно именовавшиеся презентациями ифуршетами, приводила домой сослуживцев, или как они там нынче именуются.

Ничего хорошего из этого не выходило. К Родиону относилисьпредельнейше корректно, даже дружелюбно, пожалуй, но он был – чужой. Кошка неумеет говорить по-собачьи. Порой он не понимал из их непринужденной болтовни иполовины слов, да и речь шла сплошь и рядом о людях, которых он не знал, оситуациях и событиях, о которых он и не слыхивал. А когда он порой пыталсявспомнить о былых славных годах борьбы за свободу и демократию, о митингах иотпоре ГКЧП, в глазах собеседников что-то неуловимо менялось, на него, он чуял,смотрели, как на блаженненького или младенчика. Они были совсем не такими, какРодион их когда-то представлял, – создавалось полное впечатление, чтопережитое интеллигенцией прошло мимо них незамеченным, и громокипящие съезды спрямой трансляцией, и дуэли демократических публицистов с консерваторами, имодные романы, и модные имена. Один такой, с бриллиантовым перстнем искользившим по Ликиным ножкам масленым взглядом, как оказалось, вообще узнал опоявлении ГКЧП и бесславном крахе такового лишь двадцать пятого августа – был,понимаете ли, всецело поглощен деловыми переговорами на загородной даче… Ликавовремя заметила и увела Родиона в другой угол зала.

Из общения с ее кругом ничего путного не получилось. А ихзнакомые из старых сами понемногу перестали появляться. И вовсе не потому, чтоЛика их отваживала, наоборот… Очень уж разные плоскости обитания. Лика искреннене понимала их забот, а они тихо сатанели, стоило ей завести разговор о своих…