Дафна - Жюстин Пикарди

Но иногда я вновь чувствую себя постоялицей, словно я всего лишь проживаю здесь до тех пор, пока не вернется Рейчел и вновь заявит свои права на то, что ей принадлежит, — делаю уборку в доме, сохраняя его в первозданной чистоте, временно ночую в ее спальне, на белых льняных простынях, под ее пуховым одеялом, позаимствовав ее мужа, который, возможно, уже скучает по ней, или я ему начинаю надоедать. В этом доме мало что принадлежит мне лично — только книги, жалкая подборка в сравнении с библиотекой Пола, да моя одежда, ютящаяся, подобно беженцам, в углу пустого гардероба Рейчел из красного дерева. Мое лицо в зеркале этого шкафа — бледное, словно полинявшее, а мои светлые волосы превратились в нем в какое-то бесцветное отражение — что-то вроде занавески, опущенной на мои глаза.

Не знаю почему, но я провожу здесь все больше и больше времени в одиночестве, в хлопотах по дому: мою, вытираю пыль, глажу, — делаю все то, что приходилось делать для моего домовладельца, когда я была студенткой, чтобы иметь немного денег помимо стипендии. Не думаю, что Пол замечает все это, когда приходит с работы (однако, если бы я прекратила делать уборку, он бы, наверно, заметил), но он всячески побуждает меня сосредоточиться на диссертации.

— Ты очень умная девочка, — говорит он, — Ты получала стипендию в Кембридже, лучше всех сдала выпускные экзамены, получила субсидию на диссертацию — не разбазарь все это, не растрачивай свое время по мелочам.

Но иногда мне кажется: он так говорит, чтобы как-то оправдаться перед самим собой за женитьбу на мне, чтобы заставить меня казаться более взрослой, не бессмысленным придатком, из-за которого он испытывает неловкость перед своими друзьями. (А может, он просто стыдится меня? Тоже не исключено.) До нашей свадьбы мы редко виделись с его приятелями: во время семестра я находилась в колледже, даже на пасхальные каникулы осталась в Кембридже, чтобы получше подготовиться к выпускным экзаменам. А когда мы уехали летом на три недели, чтобы пожить в арендованном домике в Котсуолде — только мы вдвоем, никого больше — настоящая идиллия, медовый месяц до свадьбы, долгие дни полного безделья в саду и ночь за ночью в постели, сплетенные в тесных объятиях, — он тогда сказал, что благодаря мне вновь чувствует себя молодым. Но после, в сентябре, он вернулся к работе и своей предыдущей жизни, повидал нескольких друзей, с которыми не общался после разрыва с Рейчел. Сначала я присутствовала на этих встречах, происходивших обычно в пабе за углом, рядом с его университетским офисом, но всегда ощущала себя неловко в их компании, казалась себе какой-то неотесанной и косноязычной, в то время как они обменивались шутками, рассказывали истории о людях, которых я не знала, обсуждали события своей жизни, которые они пережили вместе задолго до моего появления.

Предполагаю, что именно тогда Пол взглянул на меня другими глазами, причем именно в буквальном смысле: его глаза слегка сузились после одного из таких неудавшихся вечеров в пабе, он чуть склонил голову набок и оценивающе уставился на меня:

— Как насчет того, чтобы сделать стрижку? Ты похожа на школьницу, которая пробуется на роль Алисы в Стране Чудес, с этими распущенными волосами.

И я пошла в парикмахерскую, надеясь изменить внешность, но в душе не желая делать это радикально, — в итоге мне срезали лишь пару дюймов, сказав:

— У вас красивые, длинные, гладкие волосы, и вы еще достаточно молоды, чтобы получать от этого радость.

Пол никак на все это не отреагировал, не уверена, что он вообще заметил изменения в моей прическе, настолько он был занят тогда своей работой. Шли недели, и однажды я поняла, что он встречается со своими друзьями без меня, сразу после работы, и поэтому позже возвращается домой по вечерам. Я не возражала — мне не особенно нравились его друзья: они казались такими самодовольными и все время соперничали друг с другом, словно конкурсанты в радиовикторине, каждый стремился первым вставить слово и набрать побольше очков.

По-настоящему не нравилось мне совсем другое — то, что между нами стали возникать трения по пустячным поводам, какая-то напряженность, даже когда мы оставались одни, — раньше этого не было, и, думаю, это началось, когда я окончательно призналась, что Дафна Дюморье интересует меня в той же степени, что и семья Бронте.

— О господи, только не она опять! — воскликнул он, когда я сказала ему это через несколько недель после того, как он обнаружил меня перечитывающей «Ребекку», вместо того чтобы трудиться над своей диссертацией. — Ну откуда у взрослых женщин берется эта одержимость Дафной Дюморье? Я еще могу понять, когда на ней зацикливается незрелая девочка-подросток, но, наверно, пора уже вырасти? Не могу поверить, что ты будешь настолько предсказуема.

Все это было сказано категорично, более того, гневно, и я не могла взять в толк, чем так сильно его рассердила; взрыв негодования был лишен всякой логики и совершенно несоразмерен вызвавшему его поводу.

— Это нелепо, — сказала я. — По-моему, Дюморье пишет увлекательно и отвергать ее — это своего рода рефлекторный интеллектуальный снобизм.

— Лучше быть интеллектуальным снобом, чем кретином, — сказал он, спустился по лестнице и включил телевизор, а я вышла из дома, хотя был темный ветреный вечер.

Протест мой был не слишком успешен: Пол заснул на диване и даже не понял, что я ушла.

И все же мне хочется вновь наладить наши отношения, хотя все продолжает идти наперекосяк: я не могу подобрать правильные слова в разговоре с ним, даже касаюсь его не так, как ему нравится, поэтому жду, когда он сам протянет руку и дотронется до меня, что случается все реже. Иногда рядом с ним у меня возникает ощущение, что я сжимаюсь и исчезаю, размываюсь по краям и становлюсь никем, хотя, оставаясь одна или находясь вне дома, я вновь чувствую себя самой собой.

А теперь еще появилось это странное чувство, что между нами стоит какой-то невысказанный секрет, тайна, которая не должна быть тайной, но имеет некое отношение к тому, что он считает моей одержимостью Дафной Дюморье. Но очень трудно при этом перестать думать о Дафне, ведь дом Пола как раз напротив того места, где она жила и росла в Хэмпстеде, когда была ребенком, — это Кэннон-Холл, один из самых великолепных особняков Лондона. Не могу понять, почему Пол не очарован им так же, как я, эта антипатия представляется мне своего рода капризом, учитывая его интерес к Генри Джеймсу, Дж. М. Барри и их окружению. В конце концов, именно этот дом Барри посещал каждую неделю, и Дафна пишет в одной из своих мемуарных книг, что называла его «дядюшка Джим», притворялась, играя, что она Питер Пэн, а одна из ее сестер — Венди, и сыновья тетушки Сильвии, Потерявшиеся Мальчики, возможно, тоже бывали здесь и играли в прятки со своими младшими кузинами.

Из моего кабинета на верхнем этаже видно то, что когда-то было садом позади ее дома, мне хорошо все видно теперь, когда листья облетели с деревьев и голые ветки похожи на темную сеть на фоне неба, а земля кажется черной и пропитанной влагой, хотя снега почти не было. Но если я закрываю глаза, легко представить, что семья Дюморье все еще здесь, Дафна и две ее сестры — Анджела и Жанна, три девочки, невидимые, но очень близкие, зовущие друг друга на исходе летнего дня, когда косо падает мягкий золотистый свет, а розы в полном цвету. Это совершенно удивительное место, тайный сад, отгороженный от улицы кольцом высоких кирпичных стен. В самой дальней от дома точке в стену встроена старая хэмпстедская темница — крошечная тюремная камера с зарешеченными щелями окон. Но от сада не остается ощущения замкнутости — около акра террасированной зелени, вид на весь Лондон в южном направлении. Когда-то этот сад был еще более обширным, но потом овощная грядка и теннисный корт, обнесенный парапетом, были проданы под застройку некоему мультимиллионеру. Сам Кэннон-Холл столь же красив, как и его сад, изящный дом в георгианском стиле, элегантно симметричной архитектуры, с высокими оконными переплетами, один из самых больших в Хэмпстеде, весь заполненный солнечным светом. Я представляю себе его великолепную широкую лестницу, хотя никогда не была внутри, только рассматривала его из своего убежища, наблюдательного пункта на чердаке.