Дафна - Жюстин Пикарди

И все же она не могла оторваться от чтения, словно кто-то принуждал ее продолжать, несмотря на легкую тошноту, поднимающуюся к горлу, и странное, усиливающееся с каждым часом ощущение слабости. Было что-то изнурительное в столь тесной близости Брэнуэлла: переворачивая страницы, она словно касалась его слов руками. Стоит Брэнуэллу объявить, что его любовь разрушена, и письма переполняет безысходное разочарование в себе как писателе, так, по крайней мере, почувствовала это Дафна. Его голос, скрытый на страницах ангрианских легенд времен его детства, в письмах звучит гораздо яснее; в нем тонут его мысли, в нем тонет Томми, хотя он теперь почти не разговаривает с ней, словно отступил, защищаясь, в молчание. А может быть, это его оружие. У Брэнуэлла же не ощущается ни малейшей потребности в тишине: его голос полон страдания, иногда он звучит взволнованно, иногда жалобно, он взывает к ее вниманию, требует, чтобы его не забыли. По мере чтения Дафна делала многочисленные сноски, выписывала цитаты, которые казались ей особенно важными, пытаясь отыскать смысл во всем этом ворохе несчастий, задушенных амбиций и самомнения, всегда готового обратиться в панику. И среди жизненной неразберихи, отраженной в письмах Брэнуэлла, Дафна начала постепенно угадывать сюжет его судьбы, хотя в нем и оставались зияющие прорехи.

Самым интригующим показалось Дафне письмо Брэнуэлла Лиланду, датированное сентябрем 1845 года, — смесь гордыни и меланхолии, где он утверждал, что «посвятил многие часы, вырванные из когтей тяжкого недуга, сочинению трехтомного романа, один том которого уже завершен и наряду с двумя последующими станет результатом размышлений последних пяти-шести лет и опыта, обретенного на этой извилистой тропе Жизни». Но все же и к следующей весне обещанный роман оставался незавершенным, насколько могла судить Дафна по его письмам, а сам Брэнуэлл открыто признавал, что его сердце все еще принадлежит миссис Робинсон.

Она выписала предложение из одного письма, втайне надеясь, что сам процесс написания слов, сказанных когда-то Брэнуэллом, может помочь вызвать его призрак здесь, в этой маленькой хибаре. «Напряженные литературные усилия, казалось, могли бы помочь выйти из кризиса, — писал он в мае 1846 года, и Дафна вслух повторила его слова, — но сопутствующая ему депрессия и почти полная безнадежность попыток прорваться сквозь барьеры окололитературных кругов и стать известным издателям приводит меня в уныние и делает ко всему безразличным: зачем мне писать то, что бросят непрочитанным в литературный костер?» Он не упоминает здесь о первой попытке публикации, предпринятой сестрами, которая предположительно совпала по времени с его письмом: в этом же месяце были изданы их стихи под псевдонимами Каррер, Эллис и Эктон Белл, за собственный счет, разумеется. Непонятно, недоумевала Дафна, знал ли он вообще об их книге или предпочел притвориться, что ему ничего не известно, если учесть, что сестры не предложили Брэнуэллу участвовать в этом предприятии, а ведь раньше они сотрудничали и были самыми близкими друзьями?

Так много вопросов, оставшихся без ответа; письма, казалось, только увеличили их число, вместо того чтобы помочь разрешить мучившие Дафну загадки. Были проданы только два экземпляра поэтического сборника сестер Бронте, куда же делись остальные? Посылал ли Брэнуэлл рукопись своего романа в издательство, где вышла книга сестер, или какому-то другому издателю? Отвергли его роман или он так и не был завершен? Если полагаться на письма Лиланду, Брэнуэлла больше волновало, что миссис Робинсон, овдовевшая 26 мая 1846 года, не вышла за него замуж (не захотела, не смогла?) даже после окончания требуемого приличиями периода траура.

День медленно тянулся, а Дафна продолжала читать письма, даже не сделав перерыва для привычной прогулки по берегу моря или в сторону мыса. Ощущение, что она погружается в тайну с неизвестным концом, а не приближается к исходу уже известной ей истории, овладевало ею все сильнее. Брэнуэлл сообщал своему другу Лиланду, что завещание мужа миссис Робинсон не позволяло ей вновь выйти замуж — «она оказалась не вправе распоряжаться собой». А затем события приобрели еще более драматичный оборот: Брэнуэлл утверждал, что получил письмо от некоего «джентльмена-медика», навещавшего мистера Робинсона во время его последней болезни и впоследствии ставшего свидетелем ужасного душевного состояния миссис Робинсон. «Когда доктор упомянул мое имя, она с изумлением посмотрела на него, а потом упала в обморок. Придя в себя, она пустилась в рассуждения о своей неугасимой любви ко мне, ее ужасе из-за того, что ввергла меня в пучину несчастья, своих муках из-за того, что стала причиной смерти мужа, который перед кончиной горько раскаивался в том, что плохо к ней относился. Ее чувствительной душе нанесен непоправимый урон: в бреду она говорила об уходе в монахини, и доктор честно мне сказал, чтобы я не питал надежд на будущее».

Читая это письмо и последующие, Дафна недоумевала по поводу бесконечных жалоб и раздражительности Брэнуэлла, гадала, не придумал ли он весь эпизод с миссис Робинсон. Дафна смутно ощущала какую-то фальшь в этой истории: жестокие условия завещания мужа, посредничество доктора, разговоры о монастыре — не могло ли все это быть сюжетными поворотами, позаимствованными из ангрианских историй Брэнуэлла: приключение в готическом духе байронического героя, подобного Нортенгерленду, а не мучающегося одиночеством сына приходского священника? Если же рассказ Брэнуэлла правдив, то в нем он предстает человеком безнадежно слабым, озабоченным желанием использовать разрыв с миссис Робинсон для оправдания своих писательских неудач. Самым деликатным моментом во всей этой истории, подумала Дафна, было то, что Брэнуэлл, несомненно, понимал: женившись на миссис Робинсон, он станет совладельцем унаследованного ею состояния и сможет жить в свое удовольствие, не заботясь о хлебе насущном. Было ли несправедливо с ее стороны вспомнить в этой связи о Томми? Ведь он, в конце концов, всегда много работал, хотя, конечно, ее доходы были намного выше его армейского жалованья или того, что платили ему в Букингемском дворце, поэтому именно ее деньги образовывали фундамент привычного ему стиля жизни: благодаря ее книгам оплачивались его яхты и сшитые на заказ костюмы, и не ее ли деньги материально обеспечивали его связь на стороне? Нет, ей не следует так думать, слишком это мучительно и бесцельно, а она должна вновь стать целеустремленной…

Она сглотнула слюну и заставила себя сосредоточиться на словах Брэнуэлла, но не могла подавить возникшего раздражения: Брэнуэлл в письмах к Лиланду погряз в жалости к самому себе, а в это время его сестры создавали свои шедевры. Знал ли Брэнуэлл об этих романах, изданных тайно, под псевдонимами, как и их поэзия, понять из писем было нельзя, хотя Дафна и подчеркнула одну строчку в его бессвязных посланиях к Лиланду: «Я знаю только одно: для меня настало время стать кем-то, сейчас я — никто».

Надеждам его суждено было угаснуть. В июне 1848 года, когда «Джейн Эйр» уже имела оглушительный успех, охваченный паникой Брэнуэлл вновь писал своему старому другу, надеясь, что Лиланд поможет ему избавиться от назойливых кредиторов, включая хозяина гостиницы, требовавшего оплаты просроченного счета: «Я ПОЛНАЯ РАЗВАЛИНА. Уже пять месяцев у меня жуткая сонливость, сильный кашель и ужасные душевные муки… Извини за эти каракули. Давно решил написать тебе письмо на пяти или шести страницах, но невыносимая душевная боль и телесная слабость не дали мне это сделать». Через три месяца Брэнуэлл умер.