Реставрация - Роуз Тремейн

Мег Стори пришла в холодное сентябрьское утро. Увидев меня в балахоне и шляпе, она не смогла удержаться от смеха. Мое смущение усилилось, когда, сняв плащ, она пожаловалась на холод и отсутствие солнечного света.

— Окнам в студиях положено выходить на север, — важно сказал я, затачивая кусок угля. — Художники должны работать при таком освещении.

— Почему? — спросила Мег Стори.

Я поднял глаза. Не хотелось признаваться развязной гостиничной потаскухе, что ответ мне неизвестен.

— Такой свет лучше для художника.

После долгих колебаний и возражений Мег Стори согласилась снять одежду и остаться в одних панталонах. Усевшись на высокий стул, она позволила накинуть себе на плечи красную шаль, соблазнительно ниспадавшую на одну из ее пышных грудей с яркими сосками. Я сделал шаг назад. Ее волосы песочного оттенка цветом напоминали мои, только были тоньше и более шелковистые. Выглядела она прелестно. У меня руки чесались — хотелось поскорей взяться за кисть. Теперь понятно, сказал я себе, что чувствовали фламандские художники, когда принимались рисовать своих сладострастных Диан и пышнотелых пастушек…

Я стал набрасывать углем шею, плечо и правую грудь Мег. Ее панталоны начинались с талии, но я прекрасно представлял, что находится под ними. Хорошо зная форму женской ноги и жировые отложения в верхней части бедра, я мог нарисовать то, чего не видел. Работая, я так возбудился, что чресла мои затвердели, а когда рисовал руку, то с трудом отогнал внезапное видение: перламутровые ноготки в страсти царапают мою спину. К счастью, размеры холста и просторный балахон скрыли от Мег внешние признаки моего возбуждения, и она, несмотря на холод, покорно позировала более двух часов.

После полудня Мег нужно было возвращаться в таверну «Веселые Бездельники» подавать обед. Я сунул ей флорин и попросил прийти на следующее утро. Несмотря на сильное желание, я не предпринял никакой попытки привлечь ее к себе. Искусство, подумал я, выше животного влечения.

Но от картины я не мог оторваться. Даже вернувшись домой поздно вечером после отменного ужина у леди Бэтхерст, я тут же отправился в студию, зажег несколько ламп и стал рассматривать изображение Мег Стори, чувствуя при этом большое удовлетворение. Как приятно созерцать вполне прилично нарисованное тело, а не отдельные его части! Мне пришла в голову образная мысль (по своей метафизичности достойная Пирса), что искусство сделает и меня цельным человеком.

Следующее утро выдалось солнечным, несколько изменив свет в студии. Я провел беспокойную ночь, размышляя, какие краски и в каком количестве использовать, чтобы точно передать цвет шеи Мег Стори, ее волос, пяток, сосков. Я страстно желал изобразить на холсте нечто, что было бы не одним только изображением Мег, а чем-то большим. Мне хотелось передать в цвете ее сущность — так, чтобы каждый, кто посмотрит на картину, смог бы «увидеть» Мег такой, какая она есть, — красивой и вульгарной; эти два противоположных качества так искусно борются в ней друг с другом, что она постоянно меняется и никогда не бывает одинаковой. Но как это передать?

Я стоял за мольбертом измученный и понурый. Как можно передать в неподвижном рисунке то, что постоянно движется и меняется? Не веря в возможность этого, стал смешивать краски. Мое внимание привлек красный нос Мег («простудилась тут у вас, сэр Роберт»), и я решил начать с него, а потом уж перейти к остальному, но быстро понял, что совершил ошибку. Когда стремишься передать сущность, нельзя начинать с мелкой детали. Я переметнулся на сосок. Теперь на холсте были уже два мертвых пятна. Быстро смешав умбру, вермильон и коричневую краски, стал раскрашивать волосы Мег. И снова — ни игры света, ни жизни. И тут до меня дошло: я просто не владею техникой, достаточной, чтобы пристойно нарисовать Мег, не говоря уж о том, чтобы выявить ее сущность.

Я отложил кисть, взял шаль, закутал в нее Мег и с грустью сказал, что на этот раз заплачу ей, но больше приходить не надо: чтобы стать настоящим художником, мне надо под учиться.

Думаю, после такого позорного провала на избранном мной поприще я мог бы впасть в уныние, если бы не участие моей соседки, леди Бэтхерст.

С вашего разрешения, расскажу немного об этом семействе. Сам Бэтхерст — заядлый охотник, ему перевалило за семьдесят. В шестьдесят восемь у него отшибло память, тогда в поле его сбросила, а потом наступила на ухо лошадь, и с тех пор из открывшегося отверстия тоненькой струйкой вытекал разум. Он носит потертую одежду зеленоватого цвета, которую редко чистят, и потому она пропахла лошадиным потом, табаком и вареной кровяной колбасой. Он забыл имя своей жены — Вайолет, и за столом постоянно спрашивает: «Кто эта женщина? Я ее знаю?» Но если вы решите, что он не покидает своей комнаты или даже постели, то ошибетесь. Каждое утро его сажают на лошадь, и он со сворой борзых и терьеров носится по лесам и полям, загоняя до смерти зайцев, лис, барсуков и даже оленей. Стены его большого дома увешаны егерскими шестами, охотничьими хлыстами, лисьими, барсучьими и куньими шкурками, оленьими головами, на полу повсюду валяются мозговые кости для собак, которые живут в доме и справляют свои дела прямо на паркете.

Мне нравится Бэтхерст. У него превосходное вино, а манеры за столом хуже, чем у меня. Он постоянно несет околесицу, но делает это всегда со страстью, сопровождая слова перденьем и отбиванием дроби по столу. Память покинула его, но дух остался жив. Бэтхерст говорит, что друзья бросили его; он не знает, кто они были и почему вдруг пропали, но ощущает пустоту, свободное место там, где прежде лились разговоры и звучал смех, и потому искренне рад, что я могу заполнить этот пробел. Удивительно, но он всегда помнит мое имя или, скорее, его англизированный вариант: Мерривейл. «Добро пожаловать, Мерривейл!» — громко приветствует он меня, перекрывая рычание и лай собак. «Добро пожаловать, хорошего настроения, и черт бы побрал тех, кто вечно копается и всюду опаздывает!»

Если б, подобно Пирсу, я резко разграничивал благочестие и греховность, то, наверное, испытывал бы неловкость оттого, что, чувствуя расположение к Бэтхерсту я в то же время обманывал его. Пора признаться, что у меня завязалась исключительно приятная affaire de coeur[20]с его женой, леди Бэтхерст, или Вайолет, — так я ее называю в минуты близости.

Вайолет на тридцать лет моложе мужа, она красива, остроумна и энергична. Вайолет нанесла мне визит вскоре после моего прибытия в Биднолд и уже тогда поведала о плачевном состоянии рассудка мужа, сделав особенный акцент на том, что он не помнит о ее существовании. Это признание и навело меня на мысль, что между нами что-то может быть. Ведь мужчина, забывший, что у него есть жена, вряд ли станет беспокоиться, в чьей постели и с кем она спит. Наш роман не из тех, когда рвут друг друга в клочья, но встречи наши вполне жарки и достаточно часты. Вайолет находится в том возрасте, когда женщина понимает, что красота ее увядает, и старается взять от жизни что еще может — ковать железо, пока горячо, пусть и не так горячо, как в годы юности, когда, по ее словам, она почти не вылезала из постели.