Мильтон в Америке - Питер Акройд

Апреля 15-го, 1660. Кок сказал мне, что все зерно на борту зачервивело и стало вонять. В Леден - холле такого бы не случилось. Я прогуливался по палубе, оставив хозяина мирно почивать после отбушевавшей у него в голове бури, и вдруг у меня за спиной послышался топот и возбужденные голоса. Какого-то молодца обвязали веревкой под мышками и вокруг пояса и собирались опустить за борт. «Это еще что? — спросил я на редкость нудного увальня, который состоял в услужении у капитана. — Его что, собираются искупать?» — «Нет-нет, что вы! Вы видели, как вчера, во время шторма, хотя это был и не шторм, а настоящий ураган. — Он всегда строил свою речь очень тщательно и с натугой; его взяли на борт, судя по обмолвкам матросов, потому что он приходился капитану незаконнорожденным отпрыском. — Вам известно, что мы тут обшарили сверху донизу весь корабль в поисках трещин, щелей и пробоин?» — «Известно». — «Придирчивый осмотр занял шесть часов. Нет, семь, если учесть перерыв на закуску: мистер Роджерс с помощниками решили, что за такой тяжелой работой подкрепиться сыром и элем будет в самый раз». — «Валяй дальше». — «А как то и дело требовали подать смолу, вы разве не слышали? Так вот, поиски выявили не одну течь, и все они были устранены». — «И?» — «Эта — последняя. Задача не из простых, но необходимая до зарезу, так что капитан пообещал бутылку из собственного погреба, если только справедливо именовать погребом помещение, которое находится не под землей. Как бы вы это назвали, Гусперо? Подпалубником?» — «Так матроса опускают за борт, чтобы он заткнул течь?» Послышался дружный крик, а храбрец вскинул руки над головой, показывая, что дело сделано. «В общем — да».

Я спустился в нашу каюту, где обнаружил мистера Мильтона сидящим в постели. «Что там за переполох?» — «Моряки залечивали нашу последнюю рану, сэр». — «А я тоже залечил свою. — Он рассмеялся: несомненно, он пошел на поправку. — Мы восстали из волн победителями, так же и я одолел полосу ненастья. Подвинь-ка мне вон тот сосуд. Я за всю ночь ни разу не мочился». — «Еще одна течь!» — «Отвернись, нечестивец!» Покуда он справлял нужду, я стоял поодаль. «Возможно, Гусперо, твоя ученость и не подвигнет тебя вершить великие дела, но ее, по крайней мере, достанет для вящего прославления тех, кто на таковые способен». Мистер Мильтон вновь стал самим собой.

Апреля 20-го, 1660. Кое-кто из наших спутников все еще лежит с оспой и тропической лихорадкой — но смертельных случаев только два, что, по словам капитана, сущая малость для подобного плавания. Он рассказал мистеру Мильтону, что в первую очередь заболевают те, кому не очень хотелось расставаться с Англией. Хозяин покачал головой. «Нам выпал прискорбный жребий. Вслед за исконно английскими вольностями исчезла и наша истинно английская стойкость. Признателен вам за этот урок, дражайший капитан».

Апреля 24-го, 1660. Один из матросов, некто Томас Фикет, был уличен в торговой сделке с ребенком: дал девочке разрисованную коробочку, ценой не больше трех пенсов, в обмен на три галеты в день, пока продолжается путешествие. Он успел уже получить от глупышки тридцать галет, которые продавал остальным членам команды/ Это был, в самом деле, мерзкий хапуга, и капитан распорядился связать ему руки за спиной и протащить его под килем. Услышав эту новость, мой хозяин пожелал выйти на палубу и присутствовать при экзекуции.

«На нашей доброй родине преступника наказали бы плетьми, — проговорил он, когда за ним закрылась дверь каюты. — Однако тут правосудие водянистее». Один из братьев, услышав слова «наша добрая родина», спросил, что подразумевает мистер Мильтон под этим выражением — теперь, когда мы спасаемся из Англии бегством. «Я сказал «добрая родина», друг мой, а не священная. Наша страна погрязла нынче в трясине. Где же этот безнравственный мореход?» — «С минуту на минуту его выведут, сэр, — ответил я. — Ему дозволено помолиться». — «Рад это слышать. Так на чем я остановился?» — «Родина окунулась в грязь, сэр». — «Мне часто думалось, что око Господне взирает на Англию с особой благосклонностью; в лучшую, непорочную эпоху Эдуарда Шестого, казалось, так оно и было. — Трое братьев, внимательно его слушавших, что-то одобрительно забормотали. — Но пришли времена Марии. — У слушателей вырвались стоны. — Пьяницы и папистки, от уст которой исходило зловоние алчности и суеверий; коварной гадины, чья неистовая, зверская тирания была нацелена на то, чтобы лишить нас сил и ввергнуть, израненных, в тенета римского Антихриста. Что ж, мы стряхнули с себя эту пагубу, как стряхивают упавшие на одежду искры. Но вот является король и хочет снова уподобить нас слабым женщинам. Знаете, как, бывает, разумная мать подносит ребенка к краю глубокой ямы и держит его на весу, дабы он выучился бояться? Вот так и мы ныне научены страху. — Он умолк и рассмеялся. — Так о чем вы спрашивали, друг мой? Полагаю, вам хотелось бы услышать ответ, прежде чем вашу голову убелят седины? Но нет. Придется вам немного подождать. Преступник, кажется, приближается к барьеру».

Фикета вывели на палубу и крепко связали веревкой. Когда преступника перекинули за борт и он с криком исчез под килем, мистер Мильтон сохранял полную невозмутимость. Фикет вынырнул, и его, не перестававшего вопить, вытащили на палубу. Лицо его было изранено, залито кровью и сплошь покрыто грязью и водорослями. Он в упор рассматривал мистера Мильтона и, следуя мимо нас в свое узилище, выкрикнул: «Мое падение раскалило меня добела!»

Хозяин тронул меня за руку. «Вернемся к себе, — проговорил он, — приговор исполнен». — «О чем это он?» — «Ни о чем. Бессвязный бред. — Мне показалось, что мой господин странным образом чем-то встревожен. — Он сделался изгоем и хочет как-то облегчить себе бремя несчастья. — Мистер Мильтон тяжело оперся о мою руку, словно пьяный о столб, и я бережно повел его по коридору. — Знаешь, Гусперо, какая из вещей первой оказалась нехороша в глазах Бога? Одиночество. Слышал эту историю?» — «Какую, сэр?» — «О первом ослушании людском? Как-нибудь я тебе расскажу». — «Это было в раю?» — «Да. В первом и конечном месте нашего упокоения. — Хозяин не достиг еще тех лет, когда о людях говорят «стар, как колокольня собора святого Павла», но утомился он изрядно. — Как бы мы ни храбрились, положение, в которое мы попали, нестерпимо. — Я отвел его в нашу каюту, где он тут же улегся в кровать. — Меня спросили, почему я покинул Англию…» — «Они выразились не совсем так, сэр». — «Скажу тебе, почему. Я, не прибегая к околичностям, вынес суровый вердикт во имя свободы и общественного блага. Причина достаточная?» — «Более чем».

Воспрянув, судя по всему, духом, хозяин привстал на постели. «Кем я был? Всего лишь помощником Кромвеля. Я состоял у него латинским секретарем, но много ли тайных бумаг и поступков можно приписать незрячему? Верно, я сочинил несколько честных трактатов и памфлетов в защиту старого правого дела — и до меня уже дошли слухи, будто городскому палачу поручено сжечь мои труды. Я высказывал нелицеприятные суждения о недавно казненном короле, и не сомневаюсь, что новоявленный пришлый монарх, едва ступив на нашу землю, велит меня схватить. Взгляни сюда».

Он пошарил внутри своей шерстяной накидки и извлек из дальнего кармана несколько кусочков колотого сахара. Я и не подозревал об этом тайнике: должно быть, он, как запасливая белка, грыз их втихомолку, когда меня не было в каюте. «Где мой столик?» — «Вот он». Он разложил три кусочка сахара. «Вот Двор в Уайтхолле. Вот Парламент. А это — я в Петти-Франс. Ну, что скажешь?» — «Близко». — «Чересчур близко. Я в кольце опасностей и злых языков. Косые взгляды, Гусперо, тяжелей сносить, чем насилие. Ремесленники, горожане, подмастерья…» — «Я тоже был подмастерьем!» Он жестом велел мне замолчать. «Наслушавшись нечестивых королевских приспешников, все они обратятся в шаткоголовую, обезумевшую толпу, готовую поклоняться любым идолам. Честная вольность свободной речи вновь, подобно скоту, впадет в немотство». — «Скоты, сэр, немыми не бывают. От них в Смитфилде такой шум стоит, что перевернулась бы в гробу ваша покойная бабушка. — Он потянулся, чтобы отвесить мне оплеуху. — Это и есть свободная речь, сэр! Не забывайте о честной вольности!» — «Что такое свобода — судить мне, а не тебе. — Он улыбнулся про себя. — В своем бессловесном состоянии ты не способен припомнить, что происходило совсем недавно. Порядок и благочиние, насажденные Советом, были сброшены, подобно ярму, и из старого папского бардака, порожденное тавернами и игорными домами, потянулось воинство оборванцев и душегубов, настолько невежественных и злобных, что они уже грозили мне смертью на той самой улице, где я жил. До меня дошло известие, что в моем обиталище будет устроен обыск, сундуки и бумаги опечатают. И тогда я составил план. Моя жена два года назад умерла, но дочерей я взять с собой не мог». — «У вас есть дочери?»