Пока смерть не разлучит... - Екатерина Глаголева

— Прекрасно, вы тоже.

На улице стемнело, а уж внутри дворца (ведь это дворец?) было совсем ничего не разглядеть. Лакей в красивой пестрой ливрее — темно-синей с красными отворотами и светлой тесьмой — шел впереди, освещая им путь канделябром. Жанна не смотрела по сторонам, чтобы не отстать. Они шли какими-то длинными коридорами, поднимались, спускались, поворачивали — самой ей не выбраться отсюда ни в жизнь. В коридорах им встречались люди, провожавшие их удивленными взглядами. Наконец, они вступили в ярко освещенные залы с дорогой красивой мебелью и картинами на стенах, у каждых дверей стояли гвардейцы. Пройдя через две или три, господин Мунье замедлил шаг. Они пришли. Двери распахнулись; женщины, оробевшие от всей этой роскоши, выстроились у стены. Возле камина, облокотившись на него, стоял высокий дородный мужчина в карамельного цвета сюртуке и таких же штанах до колен, с голубой лентой через плечо. Господин Мунье изящно поклонился ему, разведя руки в стороны и выставив левую ногу вперед; Майяр просто согнул туловище, женщины неуклюже присели.

— Ваше величество! — заговорил Мунье.

Это король?! Свет в глазах Жанны померк.

Она очнулась от того, что одна из женщин лупила её по щекам. "Ну будет, будет, — говорил господин Мунье, махая на неё надушенным платком. — Всё, она очнулась".

— Вам лучше, дитя моё?

О, Господи, это голос короля! Надо же было так осрамиться! Пунцовая от стыда, Жанна поднялась с пола и потупила глаза. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Она не слышала, что говорили Майяр и господин Мунье, да и слова всё какие-то мудрёные: декрет, дефицит, декларация… Только вновь услышав голос короля, она решилась взглянуть на него: нужно запомнить, какой он, чтобы рассказать дома. Король взял из рук у Мунье бумагу, подошел к столу, взял перо, обмакнул в чернильницу и поставил внизу свою подпись. Мунье снова ему поклонился и, забрав бумагу, стал пятиться к двери, чтобы не поворачиваться к королю спиной. Женщины кое-как протиснулись в двери; они онемели от волнения.

Теперь нужно было возвращаться обратно по тем же коридорам; Жанна шла как в тумане. На улице у неё перехватило дыхание от влажного холода. Господин Мунье указал им дорогу и простился.

Площадь была полна людей; там и тут разложили костры. За решеткой прохаживались гвардейцы. Появление делегации встретили шумом. Майяр громко объявил, что король подписал декрет о продовольствии и приказал отправить в Париж несколько телег с мукой. Его голос потонул в криках и свисте. "Где декрет? Покажи! Враньё! Шлюхи! На фонарь!" Толпа заколыхалась, надвигаясь; Жанна взвизгнула и опрометью бросилась назад.

— Господин Мунье! — кричала она на бегу. — Помогите! Господин Мунье!

Она чуть не сшибла его с ног, не заметив в потемках.

— Что случилось?

— Они не верят нам! Они хотят нас убить!

От страха у Жанны стучали зубы. Тут подоспели остальные женщины, напутанные не меньше неё; даже Майяр растерял свою самоуверенность.

Мунье провел их в ворота, оставил в какой-то комнате и велел обождать. Сердце отстукивало секунды; Жанна прислушивалась к шуму на улице и вздрагивала от каждого шороха. Наконец, вернулся их благодетель. Они снова шли по тем же коридорам и переходам, а когда перед ними раскрылись заветные двери, все женщины упали на колени. "Смилуйтесь!" Из глаз Жанны градом катились слёзы, она всхлипывала и никак не могла перестать. "Ну-ну", — мягкая белая рука погладила её по мокрой щеке. Жанна истово припала к ней губами. Король позволил и остальным поцеловать себе руку, дал Майяру другую бумагу и отпустил их. Лакей с канделябром повел их другими коридорами во двор, где уже стояла карета, запряженная двумя лошадьми. Как раз на шестерых.

Темно, хоть глаз выколи; женщины молчат, покачиваясь на мягких сиденьях, а Жанна кусает край передника, чтобы не расхохотаться. Только что она плакала, а теперь её душит смех. Она была в Версале, ела со стола вельмож, целовала руку короля и едет в карете! Ну-ка, что ты на это скажешь, Мадлен Гаргуй?

* * *

Ночь настигла их на подходе к Севрскому мосту. Лафайет велел зажечь факелы. Оглядываясь назад, он видел длинную человеческую змею, извивающуюся вдоль дороги и усыпанную огоньками. Он вёл с собой десять тысяч гвардейцев, ослабив охрану Парижа. Но Коммуна решила, что в Версале они сейчас нужнее.

Никто не знает, чего хочет народ… Да народ сам этого не знает! Когда Жильбер прибыл сегодня в Ратушу около трех часов пополудни, вся Гревская площадь опять была полна бездельников, и ему целый час пришлось унимать крикунов. Одни спускали фонарь, чтобы его повесить, другие целились в него из ружья, третьи, напротив, предлагали ему стать регентом… Беда в том, что и в Собрании нет единодушия! Эти вечные споры до хрипоты, заканчивающиеся ничем, потому что каждый уверен в своей правоте и не слушает другого. А клубы, а салоны! Тетушка Адриенны, графиня де Тессе, удивляет своим республиканством даже Джефферсона и Гавернира Морриса. Отдавая должное её уму, они всё же полагают, что идеи, которые проповедуют в её гостиной, не сообразны ни с обстоятельствами, ни со склонностями французов. Либералы из Сен-Жерменского предместья упражняются в остроумии, словно то, что творится за окном, — представление очередной пьесы Бомарше. А в жизни восторженной наивности и бездумному идеализму противостоят циничный расчет, лукавство и злонамеренная ложь. И если не очнуться, не снять розовые очки, второе поглотит первое. Уже сейчас множество прохиндеев получают по двадцать су в день как "победители Бастилии", хотя их там и рядом не было; кто громче кричит: "Предатели! Воры! На фонарь!", того и слушают, хотя по ним самим веревка плачет. Какая же это справедливость? Где тут свобода и равноправие?

Конечно, и в Америке без этого не обошлось, уж Лафайету ли не знать. Гавернир Моррис, неутомимый оратор из Конгресса, служит живым примером того, что единодушия в обществе не бывает, да и убеждения можно менять. Он сам рассказывал, что после "бостонского чаепития" был против Революции, опасаясь бесчинств разнузданной толпы, но Лексингтон и Конкорд[3] сделали его патриотом. Один его сводный брат подписал Декларацию независимости, другой служил генералом в британской армии; две его сестры вышли замуж за лоялистов, а родная мать выгнала его из дома, предоставив усадьбу в распоряжение англичан. Он многое сделал для победы демократии, но до сих пор считает, что без аристократии цивилизованного общества быть не может, простой народ не способен к самоуправлению. Тринадцать лет как провозглашена Независимость, шесть лет как одержана победа в войне, а президент Вашингтон пишет, что согласия в обществе по-прежнему нет, всяк тянет в свою сторону… Ах, как угнетают такие мысли.

Жильбер знает, что нужно народу, — порядок. Вот уж верный способ отличить добрых граждан от нечистых на руку, которым необходима неразбериха, чтобы ловить рыбку в мутной воде и прятать туда же концы. А для порядка нужна точка опоры, краеугольный камень, нечто незыблемое, надежное. Да, Франция еще не созрела для республики. Парламентская монархия, которую американцы называли "деспотией", — вот цель, к которой надо идти, чтобы не скатиться обратно — к абсолютизму и произволу. Но для монархии нужен король — помазанник Божий. Только он способен восстановить спокойствие и вернуть жизнь в нормальное русло. Для этого рядом с ним должны встать люди, на которых он сможет опереться, ведь — что греха таить? — Людовика XVI нельзя назвать ни решительным, ни твердым. В своей семье ему опоры не найти. Герцог Орлеанский желал бы стать регентом и даже открыто признался в этом Мирабо; Прованс и вовсе видит себя в мечтах Людовиком XVII! Дворцовые перевороты Революции не нужны, иначе вместо царства свободы наступит анархия. Людовик XVI должен приехать в Париж, а уж Лафайет позаботится о том, чтобы он остался королем.