Пока смерть не разлучит... - Екатерина Глаголева

— Не вздумайте выходить, — вполголоса произнес Ферзен, склонившись к её плечу, — по меньшей мере, двое взяли балкон на прицел.

— Австриячка! Покажись!

Король нерешительно переступил с ноги на ногу. Хорошо, он сейчас выйдет к ним снова и…

Лафайет поклонился, щелкнув каблуками, и подал королеве руку, точно приглашал на танец. Поколебавшись, она вдруг вскинула подбородок и решительно пошла к балкону. Жильбер опередил её и встал боком, справа — он тоже заметил двоих с ружьями.

Весь Мраморный двор был заполнен толпой. Мария-Антуанетта видела перекошенные лица, раззявленные рты, взметнувшиеся кулаки. Она стояла невозмутимо, глядя не щурясь на поблекшее октябрьское солнце, прямая, величественная, над этим бурлящим морем с грязной пеной сбившихся на сторону чепцов, колпаков и непокрытых лохматых голов. Вдруг гомон стих: Лафайет приблизился к краю балкона, словно собирался говорить. Люди вытягивали шеи, топчась на месте. Но вместо речи Жильбер повернулся к королеве, низко поклонился и медленным, нарочитым жестом поднес её руку к своим губам. Распрямился, посторонился, вышел в двери вслед за "австриячкой". Толпа молчала.

* * *

Парик Мунье растрепался, под глазами залегли глубокие тени. Он почти не спал в эту ночь, а в шесть утра его разбудили выстрелы — он уже думал, что начался штурм. Сидя в председательском кресле, он оглядывал зал: лица депутатов были хмурыми, встревоженными, осунувшимися. Только Мирабо, как всегда, походил на извергающийся вулкан. Король едет в Париж; Учредительное собрание должно последовать за ним, поскольку ветви власти не могут разлучаться. Мунье вынес предложение Мирабо на голосование. Единогласно.

…Первой выступила в путь Национальная гвардия; каждый солдат нёс на штыке буханку. За ними ехали с полсотни телег, нагруженных мукой, которые сопровождали торжествующие женщины; пушки им пришлось тащить обратно. Следом шла королевская охрана и швейцарские гвардейцы, которым приказали не брать с собой оружия; далее — королевский поезд (Месье и Мадам не покинули брата), экипажи депутатов, снова национальные гвардейцы, а замыкала шествие нестройная толпа невыспавшихся и непроспавшихся. Лафайет трусил рядом с дверцей королевской кареты. Перед тем как подняться в неё, Людовик XVI сказал коменданту дворца: "Постарайтесь спасти мой Версаль!"

Самопожертвование — лучшая из добродетелей, только благодаря ему человечество всё ещё существует, — думал король, рассеянно глядя в окно кареты. Антуанетта воспринимает их переезд в Париж именно как принесение себя в жертву. Она преувеличивает. Иисус позволил себя распять ради спасения рода человеческого, гвардейцы приняли смерть, защищая королеву, а они всего лишь отказываются от некоторых удобств и привычек, например от охоты. И хотя они, безусловно, действуют не по собственной воле, снести это позволит чувство исполненного долга, сознание того, что они поступают хорошо.

Хорошо… Всегда ли мы знаем, что хорошо, а что дурно? Ведь то, что хорошо для одного, может быть дурно для другого? А, всё это философия! Господа философы любят рассуждать о вопросах морали, рисуясь собственными ошибками, как будто рассказать всему свету о грехах своей молодости — значит покаяться в них.

Однажды покойный отец, закончив охоту, вздумал разрядить ружье, перед тем как сесть в карету, и случайно угодил прямо в шталмейстера — не заметил, что тот стоит сзади. Бедняга грянулся оземь с дырой в груди. Отец пришел в ужас; опустившись перед раненым на колени, он умолял простить его, шталмейстер же возражал, что умереть на глазах принца — высшая радость. Отец велел положить его в свою карету, чтобы поскорее доставить в замок; шталмейстер и тут пытался возражать — вид умирающего будет неприятен его высочеству. Лошадей пустили вскачь, срочно позвали врачей, но сделать было ничего уже нельзя. Шталмейстеру не исполнилось и тридцати, его молодая жена была на пятом месяце беременности. Разумеется, отец взял на себя все заботы о её содержании и стал крёстным младенца, когда тот появился на свет. Через год вдова попросила принять её, чтобы поблагодарить его высочество за все хлопоты; отец написал в ответ на её просьбу: "Если Вам не противно меня видеть, я готов принять Вас в любое время". Его уверяли, что он не виноват, — роковая случайность, но он не мог простить себе такой оплошности. Чтобы исключить саму возможность таких происшествий, он навсегда отказался от охоты. Как бы он поступил сейчас, если бы преждевременная смерть не помешала ему стать королем? Вышел на балкон еще вчера? Ах, если бы несчастья можно было предвидеть!

Отец не мог себе простить убийства по неосторожности. Но эти-то люди кичатся убийствами, совершенными вполне осознанно! Эти головы на пиках… брр… И женщины тоже расхаживают с ними — женщины, чьё предназначение — дарить жизнь, а не отнимать её! Не совершает ли он роковую ошибку сейчас, увозя свою семью в логово каннибалов?.. Но та девочка вчера — она же была не с ними, она искала защиты у него — своего короля. Он должен приехать в Париж, чтобы развеять злые чары, снять это бесовское наваждение. Люди увидят его и очнутся.

Не обманывает ли он сам себя? Не боится ли увидеть вещи такими, каковы они есть на самом деле?

Антуанетта напугана. Она слишком горда, чтобы это показать, но она не ждет от французов ничего хорошего. Бедняжка, она ещё не пришла в себя после смерти дофина — их старшего сына, угасшего полгода назад, семи лет от роду. Несчастное дитя было обречено: у него разрушался позвоночник, но, возможно, болезнь отступила бы при надлежащем уходе. "Если бы мой сын был обычным ребенком, он бы не умер!" — вырвалось однажды у Антуанетты… Четвертого мая, в день открытия Генеральных штатов, Луи-Жозеф наблюдал с балкона за шествием депутатов, полулёжа в кресле; после этого его недуг стал прогрессировать с пугающей быстротой. Его перевезли в Медонский замок в надежде на целебное действие чистого воздуха; там он и умер, бедный малютка. Такой умный, такой добрый… Делегации от трех сословий отправились воздать дофину последние почести, а родителям, согласно этикету, нельзя было ни находиться с сыном в его последние минуты, ни проводить его в последний путь — в Сен-Дени. Глупый, жестокий этикет! Людовик попросил лишь об одном: отсрочить на несколько дней аудиенцию, которую он обещал делегации от третьего сословия; депутаты ждать не пожелали. "Неужели среди них нет отцов?" — воскликнул он. Ах, эта рана еще свежа, да и заживет ли она когда-нибудь?

Для народа король не человек — он олицетворение власти, perpetuum mobile. Король умер — да здравствует король. Дофин скончался — титул перешёл к четырёхлетнему герцогу Нормандскому. Людовику отказали в праве на простое человеческое горе и при этом ждали от него милосердия и правосудия…

Антуанетта в большей степени королева, чем он — король.

Она сидит у противоположного окна — не хочет его видеть. Когда вчера утром она воскликнула, что не покинет короля, сердце Людовика встрепенулось. Но это вовсе не означало, что Антуанетта любит его. Она просто исполняет свой долг.

Семь лет бездетности из-за его досадной… особенности отдалили их друг от друга; у Антуанетты появился свой ближний круг, в котором Людовику места не нашлось. Когда он приходил по вечерам в ее апартаменты, шумное веселье тотчас стихало, ему давали понять, что он здесь липший, помеха. Начало супружеской жизни как будто растопило лед… Это он так считал. Конечно, Антуанетта верна ему… но, только ниже пояса. Он не так уж глуп и тоже понимает, что постоянное присутствие шведа фон Ферзена в Версале не объяснить единственно дипломатическими обязанностями. Но Людовик не станет отнимать у Антуанетты эту радость. Она и так пережила много горя в последние годы: смерть малютки Софи, гнусная история с ожерельем[4], утрата старшего сына, предательство приемного…