Метро 2033: Край земли. Затерянный рай - Сурен Цормудян

– Эх, Никитос, Никитос. А еще очки надел. Типа умный…

– Да иди ты, – засмеялся Халф. – Здесь-то как дела? Что нового?

– Злая[9] ощенилась. Семерых родила. Это хорошая новость, потому что собаки нам нужны. Хотя бы для ночной охраны завода. Сегодня с утра опять этого чертова вулканолога поймали там. Хотел его пристрелить сразу, да патрон пожалел. Кстати, если увидишь его ближе бывшего военного лазарета, можешь смело валить. Мы ему запретили приближаться к общине ближайшие десять дней.

– Оставил бы ты их в покое, Андрей.

– А я их и не трогал, Никитос, – нахмурился Жаров. – Но он лезет и ворует у нас.

– Ладно, а какая плохая новость? Не крысятничество Крашенинникова ведь?

– Нет. Не это. Медведь вернулся.

– Что, тот самый? – сразу помрачнел Вишневский.

– Похоже, что тот. Следы особи килограмм на восемьсот с лишним. И уже потери есть.

– Кто?

– Лапин и Кирсанов.

– Старший или младший?

– Кирсанов? Старший… Вот сейчас дополнительные посты расставляем. Не хочется, конечно, с завода и ферм людей снимать. Но эту зверюгу уже пристрелить надо. Достала, сука.

– Может, запросим дополнительный отряд из Вилючинска и облаву устроим?

Андрей кивнул:

– Я думал об этом уже. Но там своих работ по ноздри. Да и зверю ничего не стоит метнуться в Вилючинск, пока мы его здесь ловить будем. Весточку им я уже отправил, чтоб начеку были. К тому же большие облавы на медведя, да еще без обученных собак, – дохлый номер. Почует неладное и сбежит, как и в прошлый раз. Его заманить надо. Заманить и грохнуть падлу.

* * *

Михаил Крашенинников не торопился заходить в дом. Точнее, в огромную казарму, что была домом для них троих. Он сидел на ступеньках у входа и задумчиво смотрел на стебли подсолнухов, что Оливия старательно выращивала в том месте, где когда-то был забор воинской части. Камчатское лето было слишком коротким, чтобы подсолнухи вырастали до конца. Однако и тех крохотных семечек хватало на корм в их небольшом курятнике и даже на несколько литров масла за сезон.

– Ты так и будешь там сидеть у порога, как провинившийся пес? – послышался голос Антонио из окна третьего этажа.

– Как ты узнал, что я уже вернулся? – вздохнул Михаил, наматывая сорванную травинку на палец.

– Я это понял еще минут сорок назад, когда услышал скрип твоего велосипеда. Поднимайся уже. Я салат из одуванчиков сделал.

– А где Оля?

– Она тебя с нетерпением ждет.

– Потому и не поднимаюсь.

– От судьбы не уйдешь, Миша. Поднимайся, съешь салат и достойно прими смерть.

– И ты, Брут?..

– А-ха-ха! – Квалья расхохотался. – Ну все, Цезарь! Рубикон пройден! Твой час настал! Поднимайся…

Михаил вздохнул, поднимаясь с подогретых летним солнцем ступенек, и направился внутрь.

Жилища этой троицы были оборудованы на первом и втором этажах здания казармы. На первом этаже жил Антонио. Из-за хромоты ему необходимо было находиться ближе к выходу из здания в случае землетрясения, которыми славилась Камчатка. Оливия и Михаил жили на втором, поскольку уже давно не являлись просто коллегами. Они были семьей. Здание достаточно большое, с высокими потолками и огромными помещениями, в которых когда-то располагался целый военный батальон. Именно поэтому им пришлось в свое время приложить немало усилий, чтобы оборудовать дополнительные стены, уменьшая жилые помещения, в которых зимой легче удерживать тепло домашнего очага. Третий же этаж был для них чем-то вроде большой летней веранды. Прекрасный вид, большое пространство и много дневного света из больших прямоугольников оконных проемов.

Он неторопливо поднялся наверх, и его действительно ждала Оливия. Ей уже не двадцать пять, как когда-то, во времена краха всего мира и внезапно вспыхнувших между ними чувств. Поначалу им казалось, что все это из-за попытки забыться. Что их рассудок борется с безумием от осознания случившейся катастрофы и потому бросает обоих в пучину страсти, горячей, как извержение вулкана. Но теперь их чувства проверены временем. Да, ей уже давно не двадцать пять. И он уже не молодой камчатский ученый, еще не решившийся взяться за работу над докторской диссертацией.

Но Оливия все так же прекрасна, и не замечал он, чтоб она сильно изменилась с того дня, как Антонио набросал в блокноте на них карикатуру. И сейчас эта карикатура висела на стене, среди остальных работ Антонио.

Михаил взглянул на нее и улыбнулся. Все тот же золотисто-пепельный цвет волос и те же большие голубые глаза. И даже когда сердится, вот как сейчас, она все же прекрасна.

– Привет, – как ни в чем не бывало выдавил Крашенинников, глядя на ее напускную суровость и упертые в бока кулачки. – Оля, ты же американка, а встречаешь меня совсем как-то… по-русски…

– И что, ты решил, что ты сейчас придешь, пошутишь, я разомлею от счастья и упаду в твои объятия? – строго спросила она.

Михаил уставился в потолок, затем опустил глаза к возлюбленной и кивнул:

– Ну, было бы неплохо. Почему бы и нет?

– Да потому что ты asshole, Майкл! – воскликнула Оливия.

Они уже давно называли друг друга Оля и Миша. Крашенинников иногда, в минуты интимной близости, поизносил с трепетом «Оливия», сладостно смакуя каждый звук в этом мелодичном имени. Но вот когда Оливия злилась, то Миша очень быстро превращался в Майкла, и к тому же она, сама того не замечая, разбавляла русскую речь, которой теперь владела почти в совершенстве, уже давно не употребляемыми родными словами. Особенно ругательными.

– Да, но я ведь твой asshole. У вас же так заведено…

– Нет, Миша, у них принято хорошо относиться к их сукиным детям[10], а не к… – вмешался Антонио, но договорить не успел.

– Shut up! – крикнула на итальянца Собески.

– O, mamma mia, beh, così sia! – Квалья поднял руки и отвернулся.

– Послушай, Михаил, – продолжала негодовать Оливия. – Разве я не просила тебя не связываться с этими бандитами? Разве я не умоляла тебя не нарушать их правил и не злить их?

– Просила, – виновато вздохнул Крашенинников.

– Тогда какого черта ты опять это сделал?! Почему снова ушел посреди ночи?!