Последняя треть темноты - Анастасия Петрова

— Уже нет.

— Я не занимаюсь психоанализом.

— А чем?

— Расскажу, если ты расскажешь, чем занимаешь ты. И, прости, но я хочу чаю!

Нина уверенным шагом двинулась на кухню, извлекла из груды посуды на сушилке белый заляпанный чайник, уголком полотенца вытерла липкие коричневые разводы, как от карамельного сахарного сиропа, открыла кран. Тот зафыркал и для начала выплюнул мутную жижу.

Голова вдруг стала тяжелой, горячей и каменной, Нина как будто на несколько секунд оглохла — после перелетов у нее нередко скакало давление — затем в одном ухе зазвенело, и постепенно сквозь плотный полог старинных медных — сакбута, серпента, карная — мир сначала проклюнулся одинокими резонирующими в пустом пространстве потоками, и лишь постепенно обрел прежние четкие звуковые контуры. Нина знала, что музыкальная клоунада в голове и в ушах — предвестница беспощадной мигрени и что предотвратить ее можно только одним способом. А поскольку визит к Зольцману все равно планировался на завтра, и вторая половина дня была свободна, белая визитная карточка с зелеными буквами — именем и адресом Валиной массажистки — вскоре очутилась у Нины между пальцами. Картонка лежала прямо на холодильнике, на видном месте, а слова «массаж, гармония души и тела», выведенные изумрудными чернилами, прямо-таки сияли.

* * *

Сашу даже уговаривать не пришлось, Бог его знает почему, но она последовала за Ниной, как дрессированная собачка, на каждом шагу задавая новый бессмысленный вопрос о жизни в России, на который Нина отвечала иронично, изобретая бесконечные метафоры и приплетая бесчисленные аллюзии, Саше глубоко чуждые и не понятные. Впрочем, Нина была довольна тем, что разговор, начатый за упокой, продолжался весьма успешно и даже почти без усилий с ее стороны.

На площади Контрэскарп медовокудрый акробат с красным поролоновым носом и кровавой улыбкой жонглировал вафельными рожками с мороженым так, что шарики летели во все стороны — на радость школьникам, которые сбежались гурьбою, наверное, после занятий в гимназии Генриха IV. Акробат выделывал па, выбрасывал коленца, неестественно смеялся, имитировал походку каждого, кто пересекал площадь, и выглядел довольно болезненным. Сероватая кожа, словно покрытая тонкой прозрачной пленкой, как у людей, годами страдающих бессонницей, угловатые плечевые и бедренные кости, мешки под глазами. Он напоминал уходящий праздник, хиреющую под утро новогоднюю вечеринку.

На секунду Саше показалось, что она углядела в толпе, припавшей к фонтану посреди площади, Гантера. Она метнулась вперед. — Что такое?

— Не то. Неважно. — Саша махнула рукой. — А давай пойдем в поход?

— Ты что — дура? То есть, ты точно ничего не принимаешь?

— Точно. Я пошутила.

— Ну ладно.

Они прошли еще немного.

— Но другие люди ходят в походы.

— Да что с тобой такое?

— Ничего. Я думаю, что… ничего.

— Ты думаешь, что ничего?

— Я думаю… я не знаю! Я не хочу в Россию, я хочу в Кэс. Или остаться здесь. Или распродать все вещи, пока родителей нет, и уехать в Африку. Или в поездку вокруг мира. Я заслужила поездку вокруг мира. Разве не так? А если я не заслужила, то ты уж точно заслужила. Разве не так?

— Разве так. Но люди получают не то, чего заслуживают, а просто что попало. Не нравится — выходы есть на всех этажах.

Синяя, порядочно облупившаяся дверь на улице Кардинала Лемуана не сулила праздника, хотя свет, косо сеявшийся в ее темное квадратное стекло, закрытое чугунной решеткой с вензелями, наверное, не отличался от того, который золотил ручку входной двери Хемингуэя.

Сквозь занавеску из разноцветного бисера, в полутьме, при свете ночников и торшеров, массажный салон выглядел как лаборатория колдуна, то ли реальная, то ли воссозданная с помощью декораций. Банки, склянки, колбы с разноцветными жидкостями и благовониями, флаконы, перегонные кубы, кастрюли, тазики и даже маленькая газовая плита с горшочками и сковородками отражались в большом зеркале во всю стену. На коврике у пластмассовой белой двери с наклейкой в виде писающего мальчика, зевал рыжий толстый кот.

— Аквариум это, что ли? — спросила Саша, указывая на зеркало.

В нем и правда все отражалось, будто в воде, и слегка рябило, меняло краски, сливалось в одну волну, растворялось, уступая место чему-то новому.

Зеленая морская вода сначала беззвучно ложилась на плечи и руки, покрывала пальцы прозрачной бирюзой, щекотала ноги, гладила глаза, а потом с шипением врывалась в ноздри и в уши, колыхалась, наступала сзади, спереди, снизу, сверху, со всех сторон, прорывалась в человеческие пещеры и гроты, гуляла там, где вздумается, бурлила, рассыпалась воздушным бисером, пузырилась, стрекотала, мутила, щипала, жгла, крутила, сносила, сшибала, разъедала, скребла, зализывала, копила солнечные лучи, подобно сказочному сквалыге, сидящему на мешке с золотом, царствовала над всем, с пеной у рта обещая успокоение и радость жизни. Старики на инвалидных колясках въезжали в море, останавливались на мели, опускали ноги в воду, наклонялись, обмывали спрессованные кости; голенькие ребятишки прыгали как заведенные, не ощущая земного притяжения, бессмысленно, блаженно смеясь брызгам и ветру, который не давал мыслям улечься, загоняя в уши и в открытый рот невидимых бабочек и неугомонных морских птиц; горы опрокидывали в море свои голубые тени, сравнивали вертикаль с горизонталью, ходили в воде ходуном, замирали в неподвижности на суше. Волны искрились, струились витыми локонами, чернели, белели, розовели в лучах заката и вдруг пугали, в одну секунду перематывая пленку отражений с такой скоростью, что сказалось — в соленом кристалле поместилась планета.

С мокрыми ресницами видны мириады лучей, соединяющих солнце с морем, и легко представить себе, что небо и земля поменялись местами, легко увидеть себя вверх ногами в самой нижней части земного шара или сбоку, справа, слева, увидеть собственное тело, расположенное по диагонали или согнутое, превратившееся в полукруг.

Вода говорит, шепчет, шикает, шамкает, кричит, с грохотом передвигает трон Тритона, который тонет в песке, проваливается Земному шару глубоко в живот, во тьму, а потом всплывает, как будто огромный слон и черепаха с силой выталкивают его обратно в гидросферу. Равномерное покачивание, беспрестанно баюкающее, погружающее в сон, внезапно прерывается — морской царь переключает программу с прилива на прибой, и тогда волны, изгибаясь, на секунду застывают в воздухе, стекленеют и затем с силой разбиваются о частички песка, ставшие камнем. Где горы? Где скалы? Где горизонт? Где густые тропические леса? Круглые и твердые куски стекла, внезапно сгенерированные морем, бьют в затылок, в живот, в лицо; легкие мгновенно наполняются водой; тело купальщика-великана сворачивается в три погибели, уменьшается, и зародыш уносит в океан.

— Адьос!

Девочки оторвали взгляды от зеркала. Перед ними стояла полногрудая темнокожая женщина лет шестидесяти с длинными каштановыми волосами, сбоку заплетенными в две маленькие африканские косички. Ее дряблую шею обвивало толстое колье из крупных камней беспокойного изумрудного цвета. Она была одета в коричневый мятый сарафан, а в руках держала глиняную чашу.