Последняя треть темноты - Анастасия Петрова

Гантер не задавал вопросов, только рассказывал отцу о том, что болтают в школе, и отец пытался объяснить — себе самому — в чем же было дело.

— Понимаешь, сынок, у мамы жизнь сложилась удачно. Она работала на любимой работе, всегда хотела преподавать историю… Мама наша была возвышенная натура. Только дура полная, прости Господи. Все ей чего-то не хватало. Потом ты родился. Она плакала от счастья. Несколько лет мы прожили спокойно, без истерик. Пока ты был совсем маленьким. А потом как с цепи опять сорвалась… Я еще до свадьбы знал, что она нервная. И мать ее нервами страдала. Да кто же знал…

Гантеру хотелось спросить, жалеет ли отец, что женился на матери, жалеет ли, что та сломала его жизнь, но понимал — это уже неважно, ведь все равно время не вернуть. В любом случае, если отец иногда и кричал, Гантер на него не сердился.

Саша прислала второе сообщение, и только тогда Гантер откликнулся: «Сегодня не могу. Извини. Сегодня не получится».

* * *

Нина улетела в Париж, доктор Зольцман занимался своими делами, а Васе Петрову становилось все хуже и хуже. Приступы тахикардии участились, и теперь за ними следовали довольно продолжительные периоды беспамятства, во время которых пациент хоть и понимал, кто он и почему находится в больнице, но напрочь забывал самые элементарные вещи — например, что такое дом, ресторан, пешеходный переход, завод, суд, парламент, пищеварение.

— Я ему ложку даю для каши, а он на нее смотрит как баран на новые ворота и говорит: «Что это?» — сплетничала медсестра Ира с другой медсестрой, пока Вася якобы спал.

«Как баран на новые ворота… Как баран на новые ворота…» — мысленно повторял Вася, лежа на боку с закрытыми глазами, нисколько не обижаясь, а только удивляясь тому, что не помнит, кто они такие — эти новые ворота. И ложка — удлиненный металлический предмет с круглой головкой и углублением для пищи, палочка, лопаточка, но не плоская, а с ямкой, объемная, но не слишком — ею можно подцеплять еду, копать еду, ковырять еду, наверное, расчищать… снег. Снег, прохладная белая масса, сгущенная вода, падает на дорогу и остается там лежать. А дорога — это длинные-длинные полоски на земле, по которым люди ходят, чтобы не пришлось пробираться по неровной поверхности — по камням — или плутать в высокой траве. Дороги бывают узкие и широкие, бывают плохие, поросшие мхом или в колдобинах, но люди все равно идут по ним. Дороги опутывают землю, как нитки катушку. Между дорогами — пространство, куда человек ступает опасливо, с недоверием, несколько шажков — и обратно на дорогу. Но зачем тогда в мире столько места, если мы не можем оказаться повсюду? Неужели лишь для того, чтобы знать — где-то цветут белые и розовые пальмовые цветы, где-то люди ездят на слонах и на верблюдах, где-то под землей строится отель шесть звезд класса люкс, куда можно въехать прямо на метро… Кругом вода, одна вода, и нельзя ни капли выпить.

Когда сознание принялось шутить с Васей шутки, в больницу явился Антон — старший брат, продавец пиратских DVD-дисков в ларьке у метро «Купчино». Одет он был бомжевато, в черную истертую кожаную куртку с красной эмблемой не то Супермена, не то Человека-паука, старую черную футболку с застиранным горлышком и грязные синие джинсы в жирных пятнах. Но на его помятом лице со щетиной четырехдневной давности в больших серых глазах отражалось полнейшее неосознание реальности. Антон относился к миру и окружающим немного презрительно, а в жизни чувствовал себя комфортно, потому что насмотрелся сериалов и в пятьдесят лет был абсолютно уверен: город напичкан вампирами, гениальными докторами в белых халатах и прекрасными латиноамериканскими девушками, а у него, конечно, все впереди — ему дадут Нобелевскую премию, он станет знаменитым голливудским актером, купит дом в Калифорнии и новые джинсы. Единственное, что Антона не устраивало, так это поведение его брата Васи Петрова, который лежал в постели, о родных (то есть об Антоне) не заботился и, хоть умирал, категорически отказывался переписывать на Антона квартиру.

— Я не понимаю, что такое квартира, — слабым голосом парировал Вася.

— Да ладно, братан, че ты гонишь?

— Он правда не понимает, — заступалась за своего подопечного медсестра Ира, с опаской глядя на громилу, которому дай в руки дубинку — всю больницу разнесет.

Озадаченный Антон присел на стул возле кровати брата и на секунду задумался, потом сказал:

— Знаешь, оно и лучше, что ты ничего не помнишь. Квартира — это ерунда. Она тебе совершенно ни к чему. Такая коробка, в которой находятся разные твои предметы. Считается, что у каждого человека должна быть своя коробка. Вроде как будка у собаки, только побольше, и там можно не только спать, но еще телевизор смотреть. Телевизор — это тоже вроде как коробка…

— Я знаю, что такое телевизор, олух. И квартира тоже, — рявкнул Вася. — Хотел проверить, опустишься ли ты до того, чтобы обокрасть брата, который лежит в полубессознательном состоянии.

— Ты притворялся?! Может, ты вообще не болен? Что это такое? Что вообще происходит? — Антон разбушевался не на шутку, вскочил со стула, забегал по палате.

От его криков Ира разнервничалась, покраснела и чуть не заплакала:

— Нет, он не…

— Молчать! Я с братом говорю! Почему вы вообще нас подслушиваете? Вас кто-то о чем-то спрашивал? Вон отсюда! Брысь! Пошла вон!

У Иры хоть и тряслись все поджилки, гнев был сильнее страха и стыда унижения. Она никогда не могла понять, почему, если ее оскорбляют, ей же и стыдно. А ведь именно стыд мешал дать отпор, плюнуть врагу в лицо, ответить на ругательство твердым холодным голосом. Ире казалось, громила в два счета раскроит ей череп, стоит только рот открыть. Однако медсестра относилась к тому сорту людей, которые, ничего в жизни не добившись, продолжают бодро заявлять миру: «можно достичь любых вершин!» — и даже искренне верят в свои слова. Это советское «ура-товарищи» и раздражающе оптимистичная готовность задрав-штаны-бежать-за-комсомолом грозили лет через двадцать-тридцать превратиться в тупую озлобленность и непробиваемость совковой тетки, но пока воспринимались как милый пионерский энтузиазм. Итак, не желая упустить своего шанса взять ситуацию под контроль, Ира сказала:

— Если вы сейчас же не уйдете, я вызову охрану. Пациенту надо отдыхать, а мне — следить за его покоем. Вы нарушаете покой. Я требую, чтобы вы ушли.

Ира говорила, приосанившись и сжимая в кулаке за спиной шариковую ручку — на случай, если вдруг придется проколоть нарушителю порядка щеку или вену — в оборонительных, конечно, целях, а не для удовольствия. Ее собственные щеки при этом надувались, грудь поднималась высоко, глаза блестели, скулы, стоило сжать зубы, подчеркивали выразительную удлиненную форму лица. Вася Петров залюбовался. И Антон тоже. На крики из коридора прибежал охранник, которого никто не звал. Грузный, в черной форме охранник выглядел серьезно, особенно на фоне стеклянных мониторов, хрупких капельниц, тонких проводков, трубочек, иголок, старого окна с деревянной рамой, маленькой Иры и больного Васи Петрова.

— У нас все в порядке, я не нажимала кнопку вызова, — гордо произнесла Ира, чувствуя себя учительницей, которая выгородила хулигана-ученика перед злым директором и теперь надеется завоевать его доверие, добиться послушания, научить доброму и вечному: читать, писать и не хамить старшим.