Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса

Лейтенант Гарсиа Герреро с детства слышал в семье — главным образом, от деда, генерала Эрмохенеса Гарсии, — затем в школе и позднее, кадетом и офицером, рассказы о взгляде Трухильо. О взгляде, который никто не мог выдержать, не опустив глаза, который вселял страх и изничтожал, — такую силу источали насквозь пронзавшие зрачки, которые, казалось, читали самые тайные мысли, сокровенные желания и побуждения, так что человек чувствовал себя под этим взглядом голым. Амадито смеялся над этими россказнями. Хозяин, конечно же, выдающийся государственный деятель, чье глубокое видение, воля и работоспособность сделали из Доминиканской Республики замечательную страну."Но он — не Бог. И его взгляд — взгляд смертного, не более того.

Однако едва он вошел в кабинет, щелкнул каблуками и произнес, как положено военному, во всю мощь своей глотки: «Лейтенант Гарсиа Герреро по вашему приказанию прибыл, Ваше Превосходительство!» — как почувствовал себя в электрическом поле. «Проходите», — произнес резким голосом человек из другого конца комнаты: он сидел за обитым красной кожей письменным столом и писал, не поднимая головы. Молодой человек сделал несколько шагов и замер — замерли мускулы, замерли мысли в голове, — глядя на тщательно прилизанные пегие волосы, безукоризненный костюм — синий пиджак и жилет, белая рубашка с безупречно чистыми крахмальными воротником и манжетами, серебристый галстук, заколотый жемчужной булавкой, — и на его руки: одна прижимала к столу лист бумаги, а другая что-то быстро писала на нем синими чернилами. На левой он разглядел перстень с переливчатым драгоценным камнем, бывший, как утверждали суеверные, амулетом, который ему в молодости, когда он служил в жандармерии и преследовал «бандитов», восставших против американской военной оккупации, дал колдун-гаитянец, заверив, что, пока перстень на нем, никакие враги с ним ничего поделать не смогут.

— Хороший послужной список, лейтенант, — услыхал он голос.

— Благодарю вас, Ваше Превосходительство.

Серебристая голова поднялась, и огромные неподвижные глаза, без блеска и без выражения, отыскали его глаза. «Я никогда в жизни не испытывал страха, — признался потом молодой человек Сальвадору, — пока на меня не нацелился этот взгляд, Турок. Правду говорю. Как будто меня вдруг заела совесть». Наступило долгое молчание, во время которого глаза исследовали форму лейтенанта, пуговицы, ремень, галстук, головной убор. Амадито начал потеть. Он знал, что малейшая небрежность в одежде вызывала у Хозяина страшное недовольство, которое могло вылиться в приступ ярости.

— Такой хороший послужной список нельзя пятнать женитьбой на сестре коммуниста. В мое правление друзья с врагами не якшаются.

Он говорил тихо, не сводя с него сверлящего взгляда. Молодому человеку показалось, что пронзительный голосок, того гляди, даст петуха.

— Брат Луисы Хиль — один из заговорщиков «14 Июня». Вы знали это?

— Нет, Ваше Превосходительство.

— Теперь знаете, — пояснил голос и, не меняя тона, добавил: — В этой стране много женщин. Поищите другую.

— Да, Ваше Превосходительство.

Он видел, как тот кивнул, давая понять, что аудиенция окончена.

— Разрешите идти, Ваше Превосходительство.

Он щелкнул каблуками, отдал честь. И вышел вон военным шагом, пряча охватившее его мучительное беспокойство. Офицер повиновался приказу, тем более что он исходил от Благодетеля и Отца Новой Родины, который на несколько минут отвлекся от дел, чтобы поговорить с ним лично. И если он отдал такой приказ ему, привилегированному офицеру, то исключительно ради его блага. Он должен повиноваться. И он скрепил сердце и повиновался. В его письме Луисе Хиль все до единого слова было правдой: «С великой печалью и страдая душой, я должен отказаться от моей любви к тебе и, скорбя, сообщить, что мы не можем пожениться. Мне запретило это высшее начальство по причине антитрухилистской деятельности твоего брата, которую ты от меня скрыла. Я понимаю, почему ты это сделала. И именно поэтому надеюсь, что ты тоже поймешь, как трудно мне принять решение, которое я обязан принять против моей воли. И хотя я всегда с любовью буду помнить тебя, мы больше никогда не увидимся. Я желаю тебе счастья. Не держи зла на меня».

Простила ли его прелестная, веселая, тоненькая девушка из Ла-Романы? И хотя он никогда больше ее не видел, ее место в его сердце не занял никто. Луиса вышла замуж за преуспевающего землевладельца из Пуэрто-Платы. Но если в конце концов она все-таки простила ему разрыв, то никогда бы не простила другого, если бы узнала об этом. И он сам никогда себе этого не простит. Даже если через несколько минут у его ног будет лежать растерзанный пулями Козел — в эти холодные глаза игуаны мечтал он разрядить всю обойму, — то и тогда он себя не простит. «Хотя бы этого Луиса никогда не узнает». Ни она, никто другой, кроме тех, кто устроил ему эту засаду.

И, конечно же, кроме Сальвадора Эстрельи Садкалы, в чей дом на улице Матхамы Ганди, № 21, лейтенант Гарсиа Герреро пришел на рассвете, опустошенный ненавистью, алкоголем и отчаянием, прямиком из борделя Пучи Виттини, или Пучи Бразобан, что в начале улицы Хуаны Сальтитопы, куда его отвели после происшедшего полковник Джонни Аббес и майор Роберто Фигероа Кар-рион, чтобы обильная выпивка и податливый передок заставили его забыть о дурных минутах. «Дурные минуты», «самопожертвование во имя Родины», «испытание воли», «кровавое приношение Хозяину» — вот что они ему говорили. А потом — поздравляли с достойным повышением по службе. Амадито затянулся и выбросил сигарету на шоссе, коснувшись асфальта, она взорвалась крошечным фейерверком. «Если сейчас же не начнешь думать о другом, то заплачешь», — подумал он со стыдом от мысли, что Имберт, Антонио и Сальвадор увидят его рыдающим. Они могут подумать, что это он — от страха. Он сжал зубы до боли. Никогда в жизни он не был ни в чем так уверен, как в том, на что шел сейчас. Пока жив Козел, ему жизни нет, она стала сплошным отчаянием с той январской ночи 1961 года, когда мир для него рухнул и, чтобы не пустить себе пулю в раскрытый рот, он прибежал в дом на улицу Махатмы Ганди, спасаться дружбою Сальвадора. Он рассказал Сальвадору все. Но не сразу. Потому что, когда Турок открыл дверь — бешеные удары в дверь в ранний рассветный час подняли с постели и его, и жену, и детей, — то увидел на пороге жалкую, смятую фигуру Амадито, от которого разило спиртным, и который не вязал лыка. Он только раскинул руки и обхватил Сальвадора. «Что с тобой, Амадито? Кто умер?» Его отвели в спальню, уложили в постель и дали разрядиться бессвязным бормотанием. Урания Миесес приготовила ему отвар из трав и заставила выпить маленькими глоточками, как ребенка.

— Не рассказывай нам ничего такого, в чем потом раскаешься, — предупредил его Турок.

Поверх пижамы на нем было кимоно с иероглифами. Он сидел на краю постели и смотрел на Амадито с нежностью.

— Оставляю тебя с Сальвадором. — Тетя Урания поднялась и поцеловала его в лоб. — Поговорите наедине, без меня тебе легче будет рассказать ему то, что тебе тяжело рассказывать.

Амадито был ей благодарен. Турок погасил верхний свет. Горела только настольная лампа у кровати, высвечивая красный рисунок на абажуре. Что там нарисовано — облака, животные? Мелькнула мысль, что, займись сию минуту пожар, он бы не двинулся с места.