Чужая луна - Игорь Болгарин

— Слушаю вас, мил человек.

— Такое дело! Жена только родила, а молока нет. В груди нет молока. Ребенок может помереть с голоду! Обессилел, кричать не может, только тихенько стонет, — изложил свою беду Слащёв и с отчаяньем добавил: — Хоть немного бы молока! Хоть стакан!

Ему не ответили. Опустив глаза, молчали. Наконец, поднялся священник, взял его за руку и с сочувствием, тихо и ласково сказал:

— Боюсь, никто вам не поможет. Если кто чем и запасся, то скорее всего хлебом.

— Нужно молоко! — твердо сказал Слащёв. — Всего три дня ребенку. Неужели ничего нельзя придумать? Ну, не молоко, так что-то подобное?

Священник понял: с находящимся в таком возбужденном состоянии человеком бессмысленно вести разговоры. Он не воспринимает сейчас никаких утешений. Он не слышит сейчас ничего, кроме того, что хочет услышать.

— Где вас искать? — спросил священник. — Точнее, где находится мама с ребенком?

— На второй палубе. Там вам скажут, — после чего Слащёв закричал: — Но она не может ждать! Она может умереть!..

Слащёв еще никогда в жизни, даже в самые трудные военные минуты, не испытывал такого отчаянья. Понял лишь одно: все они, каждый по-своему, находились почти в таком же безнадежном положении. Чем помогут они ему? Советом? Но ему не нужны советы. Ему нужно молоко.

И, не говоря больше ни слова, он свернул в другой коридор, пошел по нему. Шел, не глядя себе под ноги. Здесь было так же многолюдно и тесно. Видя этого, как сомнамбула бредущего человека, они невольно поджимались, подбирали под себя ноги.

Слащёв шел, походя и бесцельно пытаясь открыть попадавшиеся на его пути железные двери. Почти все они были заперты. Но одна вдруг поддалась, открылась. И он вошел в тесное сумеречное помещение. Крошечный иллюминатор почти не впускал сюда дневной свет, поэтому горел фонарь.

Слащёв увидел пожилого лысого человека с седыми вислыми усами. Похоже, он был из пароходной обслуги, скорее всего из механиков. Стоя у верстака, он точил напильником какую-то зажатую в тиски железку.

Сам не зная почему, Слащёв присел на железный стул у верстака. Механик нисколько не удивился, лишь мельком взглянул на своего гостя и продолжил работу.

Спустя какое-то время механик вдруг пожаловался:

— Запчастей никаких Машина в край износилась. На Божьей помощи идем. А ну как остановимся? Кто поможет?

Слащёв выслушал механика и в свою очередь пожаловался:

— И у меня тоже… дочка помирает.

Механик отложил в сторону напильник, внимательно поглядел на Слащёва, спросил:

— Болеет, что ли?

— Нет. Только родилась. Только три дня на свете пожила — и помирает.

— Так отчего же? Ей еще жить и жить.

— Молока, понимаешь, у жены нет. С голоду дите помирает. До Константинополя бы как-нибудь. Там больница, врачи. Там молока хоть залейся.

— До Константинополя тут всего ничего. Суток двое, не больше, — попытался утешить его механик.

— Для нее это целая вечность. В ней той жизни, как у воробья. Помрет.

— Ну что ты все заладил: помрет, помрет! — сердито проворчал механик. — Ты ж не один в море. Среди людей.

— Я тут одним рассказал. Посочувствовали, — что-то сдвинулось в голове Слащёва: стало отступать отчаяние, прояснялись мысли. — Что еще можно? Море кругом. И все голодные.

— Люди все могут!

Механик присел на соседний стул, и они так долго сидели молча. Слащёв понял, что ничего больше он здесь не высидит, поднялся.

— Ты куда? — спросил механик.

— Не знаю, — откровенно ответил Слащёв.

— Посиди.

— Некогда. Дите помирает.

— Не мешай! Я думаю.

Через какое-то время он сказал:

— Капусты бы кочан. Или яблок с десяток. У моей бабы, когда третьего родила, тоже молока не стало. От нервов, что ли. Так моя мать ей капустные листы к груди прикладывала. Или яблоки в кашу перетолочь, и тоже.

— Помогло? — поднял глаза на механика Слащёв.

— Девять год пацану.

— Ну да. Это, если от нервов. А от голода?

Механик задумался, потом решительно встал:

— Пошли.

Они долго шли по длинному трюмному лабиринту, заполненному голодными и больными людьми. В каком-то закутке механик остановился. В тусклом свете Слащёв увидел одетую в ватные одежды старуху, и возле нее такой же, тепло укутанный, ватный сверток, из глубины которого виднелись только два любопытных глаза. Старуха сидела прямо на железном полу, вытянув в проход ноги, руку держала на свертке.

— Ну, здравствуй! Как пацан?

— А че ему скоится! Отогрелся, хлеб сосеть, чтой-то свое бормочет, — отозвалась старуха.

— Тебя звать-то как? Мужика твоего знаю, а с тобой не познакомился.

— Авдотья, — ответила старуха и насторожилась: — А че?

— Дите тут у ихней жены помирает. Третий день от роду.

— От болести? — коротко спросила старуха.

— Молока у барышни нету, с голоду. Что присоветуешь?

Старуха немного помолчала.

— С самых родов молока нету?

Механик вопросительно взглянул на Слащёва.

— С самых родов, — ответил Слащёв. — Третьи сутки девочке. Голодная. Сил плакать нет.

— Скверно! — изрекла старуха и, подумав, добавила: — Сахарю бы где достали. В води его распустить, пущай сосеть. Можно хлебушка нажевать и тоже подсластить. Энто не спасение, но какое-сь время проживет.

— А дальше что, Авдотья? — взмолился Слащёв. — Помоги. Век не забуду.

— А мне ничо не надо. Смогла бы, рази отказала б? — и, немного подумав, добавила: — У меня молоко отошло, в аккурат, в вакуацию. Дня четыре назад. Мне б чего горяченького вдоволь поесть, да с хлебушком, може, и возвернулось бы. У меня его много было, на землю сцеживать приходилось.

— Идем! — тронул Слащёва за рукав механик. — До капитана идем, до Анисима Михайловича. Он добрый, чем-нибудь поделится.

И уже через час Авдотья в камбузе хлебала флотские щи. Сняв с себя все теплое, она оказалась совсем не старухой, а статной светловолосой молодицей лет тридцати.

Механик, Слащёв и молоденький кок сидели напротив Авдотьи и смотрели, как она жадно ест. Ее распеленатый малыш лежал рядом с ней на скамейке, что-то сам себе говорил и, поднимая ногу, пытался дотянуть ее до рта.

— Ты — с хлебушком, с хлебушком, оно сытнее! — участливо подсказывал пароходный кок, подсовывая Авдотье все новые куски хлеба.

Но Авдотья ела все медленнее, ленивее и, наконец, облизав ложку, отложила ее в сторону.