Мемуары Эмани - Нина Алексеевна Ким

из сатина. Внизу на резинках, как у девочек. Бегу на улицу похвастаться.

– Стой! Ты куда собралась? – спрашивает отец и глядит на мой наряд. – Неслыханное дело – дочь в штанах, позор какой!

Чувствую, как голос отца наливается гневом. Забежала в комнату, опустила железную щеколду и притаилась. Присела в уголке и думаю: «Открой, если сможешь», а сама трясусь.

Боялась отца. В это время пришел сосед, у которого я велик брала покататься. Он сразу догадался, кому отец угрожает:

– Нина там, – и улыбается понимающе.

Мужик был противный, ябеда. Частенько приходил беседовать с отцом, долго пил чай у нас и все качал маленькой головой, похожей на дыню. Рассказывал отцу про мои проделки.

* * *

На нашу улицу каждый день приходил старый узбек. Худой, загорелый бабай с седой бородкой и в выцветшей тюбетейке. Расстелет мешковину, разложит товар и ждет покупателей.

Разное продавал: курт – сушеные комочки соленого творога домашнего, семечки, шарики кукурузные. Целый день сидит под солнцем и дремлет, закроет глаза и клюет носом.

Я так тихо подхожу и кричу ему в ухо:

– Нечпуль? (Почем?)

Пока он глаза откроет, хватаю курт или шарик кукурузный и бегом за угол.

Через много лет такие кукурузные лакомства увидела в магазине. Попкорном назывались. Наверное, у старого узбека их делать научились. Никогда не покупаю, наелась в детстве. Да и стыдно. Бедный старик, почему я так изводила его? А он не бежит вдогонку, потому что остальное могут утащить.

Дядя Ваня-ябеда все это рассказывал и цокал языком, покачивая головой-дынькой. Отец слушал молча, но его лицо становилось красного цвета. Он покашливал и молчал. Так я выбила деньги на карманные расходы.

А сосед привил мне отвращение к ябедам на всю жизнь, мы их называли сексотами. «Доносчику – первый кнут!» – помните об этом и не доносите. Не сплетничайте никогда!

* * *

– Нина, дочь Алексея! – закричал он и заплакал. Не от стыда, от радости.

Почти через сорок лет я стояла на пороге дома у дяди Вани в городе Джамбуле. Была проездом и решила навестить бывшего соседа.

Он опять качал головой, похожей теперь на сморщенную дыню, цокал языком и вытирал слезы. Мы вспоминали папу, которого давно не было в живых, и жизнь в маленьком поселке на краю света.

* * *

Я бегу и перепрыгиваю через арык. Хлопковые кусты бьют по пяткам, уже не видно низеньких домов, а я все бегу. Мамин голос: «Стой, догоню тебя!» – звучит и растворяется в темноте. Сердце хлопает в груди, замираю и просыпаюсь от страха. Один и тот же сон гонит меня через годы.

Боюсь, как тогда в комнате. В тишине поскрипывает перо, дописываю упражнение по русскому языку. Вдруг послышалось чье-то дыхание, кто-то еще здесь есть, кроме меня. Чужой и страшный. Чувствую взгляд снизу из-под кровати. Подбираю под себя ноги, замираю на стуле. Потом медленно иду к выходу и стремглав вылетаю на улицу.

На следующий день рано утром пришел знакомый, который жил в нижней части поселка. Постучался в окно, спросил у мамы: «Как дела, у вас все нормально?» Сонная мама ответила, что все хорошо, удивляясь его вопросу. Позже, собираясь на базар, она открыла шкаф и остолбенела: вещей не было. Украл тот мужик, который прибегал рано утром. Странный был вор. Ему говорили:

– Отдай вещи, пошутил и ладно.

Он смеялся и разводил руками:

– Фокус-мокус! – возвращал украденное и уходил с миром.

В тот поздний вечер он спрятался под кроватью в комнате. Знал, что все ушли гулять на свадьбу к соседям. Взрослые, услышав мой рассказ, облегченно вздыхали, что со мной ничего не случилось.

Тот чужой взгляд и жуткий страх душили меня во сне. Я задыхалась и просыпалась вся в поту.

* * *

Какое же детство без чужих садов и огородов? Наскоро поужинав, надевала черные сатиновые бриджи, рубашку свободного покроя и кепку, под которую запихивала непослушные кудри. Незаметно уходила из дома и бежала к друзьям-сорванцам. Над нами висело опрокинутое южное небо с огромными звездами. Таинственный свет струился сверху и растворялся где-то там, не доходя до нас. В том измерении все было таким манящим и далеким, что мы просто смотрели вверх и молчали. Нигде больше я не видела таких ярких звезд, как в том небе.

Потом начиналась бесшумная атака. Ловко перелезали через дувалы – глиняные заборы – и хозяйничали в чужих садах. Швыряли горстями зеленые яблоки с деревьев на землю, обдирали виноградники и все, что попадалось по пути. И это приводило нас в дикий восторг.

Расходились по домам далеко за полночь. Я тихо пробиралась на кудури – корейскую печь, – ложилась рядом с бабушкой и засыпала с ангельской улыбкой на лице.

Но был дом на окраине, который мы обходили стороной. До сих пор помню высокого мрачного хозяина со следами оспы на лице, его щуплую жену и незаметных детишек нашего возраста. По двору бегала овчарка, злобно лаяла и бренчала цепью. Дальше простирались кукурузные и хлопковые поля. Мы ныряли в темноту высоких стеблей, чтобы обойти этот дом, по пути рвали недозрелые початки, нащупав их между шершавыми листьями. Уходили медленно и бесшумно, но собака чуяла нас издалека и захлебывалась лаем.

Много лет спустя я приехала домой на каникулы. Мама пересказывала все новости, потом всплеснула руками и пошла к книжной полке. Зашуршала газетой, отыскивая нужную заметку. Хозяин того мрачного дома поехал летом в Крым. На пляже неизвестная женщина схватила его и стала кричать:

– Задержите его! Это убийца!

Оказывается, в годы Великой Отечественной войны он служил в ополчении крымских татар, перешедших на сторону фашистов. Был палачом в карательном отряде и отличался особенной жестокостью.

Вот такая история с яблоками из чужих садов и домиком на окраине.

* * *

В шестом классе я убегала в коридоре от Женьки Чуваева. Худой, белобрысый, мчится за мной и кричит: «Стой, Тян!»

Бегу и вижу – стоят математичка и моя классная, Зоя Борисовна. До сих пор помню их имена, лица и фразу: «Какая талантливая девочка, но какая невоспитанная!»

В тот же год было классное собрание вместе с родителями. Зоя Борисовна заглядывала в глаза мамам учеников и рассказывала, какие способные у них дети. Взгляд классной руководительницы скользил мимо меня, мои родители не ходили на собрания. Я сидела одна. Передо мной и за мной была тень одиночества. Это стало главной зарубкой памяти того времени: одна, надейся только на себя.

* * *

И еще знаете, что я натворила?

– Дед