Короли океана - Гюстав Эмар

В то время как люгер уходил все дальше в море, над стоявшим на отшибе домом взметнулись языки пламени, и через пару часов от него осталось лишь пепелище. Никто и не думал тушить пожар. Достойные жители городка, высыпав из своих хижин, с видимым облегчением наблюдали, как полыхает таинственный дом, о котором ходили самые мрачные слухи.

В пяти-шести лье от берега люгер поравнялся с крепким бригом, лавировавшим неподалеку. Оба судна обменялись сигналами и двинулись дальше вместе. Они шли в паре, как два мателота.

Вечером граф спустился к себе в каюту, куда перед тем распорядился перенести принца де Монлора и куда же поместил его брата, маркиза де Ларош-Талье, которого пронзил шпагой в грудь. Они провели в закрытой каюте всю ночь. О чем они говорили – об этом никто никогда не узнал. Когда же на рассвете граф снова поднялся на палубу, лицо его казалось мрачнее тучи и бледнее обычного.

В три часа пополудни оба корабля убрали паруса и легли в дрейф на расстоянии пистолетного выстрела друг от друга: море было довольно спокойным, ветер – благоприятным, и сообщаться не представляло никакого труда. От брига отвалило несколько шлюпок – они направились прямиком к люгеру и через десяток-другой гребков подошли к его борту.

Пленников, до сих пор содержавшихся в трюме, выгнали на палубу и велели спускаться в шлюпки. Вскоре три шлюпки повернули обратно к бригу; плененных было двадцать пять человек.

Последняя шлюпка все еще ожидала возле борта люгера; граф спустился в нее следом за маркизом де Ларош-Талье – его пришлось опускать в кресле на буксирном конце, заведенном за нок одного из реев грот-мачты. Тяжелораненый маркиз, не сознававший того, что происходит, и не заметил, как его пересадили с судна в лодку.

Граф пробыл на борту брига, совещаясь с его капитаном, до захода солнца, после чего вернулся на люгер. Вслед за тем на обоих кораблях перебрасопили паруса, и, покуда люгер ложился на курс точно по ветру на Гибралтарский пролив, бриг, поставив брамсели и раздернув рифы, крутым бакштагом двинулся дальше в открытое море. Спустя два часа с палубы люгера уже можно было различить лишь верхушки его мачт, а вскоре и они скрылись из вида.

Оставшуюся часть перехода, длившуюся еще восемнадцать дней, граф ни разу не повидался с принцем де Монлором, предоставив свою каюту в его полное распоряжение. Однако ж дверь в капитанскую каюту денно и нощно сторожили часовые, чтобы предостеречь молодого человека от малейшей попытки… нет, не бежать, потому как это было невозможно, а свести счеты с жизнью в приступе гнева или отчаяния.

На восемнадцатый день плавания, на рассвете впередсмотрящий заметил прямо по курсу длинную синеватую полосу: то была земля!

Скоро земля была уже различима со всеми ее изломами: люгер находился у африканских берегов – в виду мыса Кап-Блан. Граф распорядился убавить паруса, держась при этом строго по ветру, и люгер двинулся дальше переменными галсами вдоль берега, примерно в трех лье от него.

Не прошло и часа после того, как легкое суденышко перешло на новый ход, когда граф, вооружась подзорной трубой, недавно изобретенным инструментом, принялся обшаривать пристальным взором горизонт, а потом вдруг скомандовал уваливаться прямиком к земле – и его команда была тотчас же исполнена.

Через полчаса с борта корабля заметили длинную фелуку: она вышла из прибрежной бухты, где, очевидно, скрывалась, и, направившись к люгеру, вскоре начала обмениваться с ним сигналами, после чего, подойдя к нему на расстояние кабельтова, подняла французский флаг, что, в свою очередь, не замедлили сделать и на люгере. Следом за тем от фелуки отчалила легкая шлюпка – на ее борту было четверо.

Граф шепнул что-то стоявшему рядом с ним матросу – тот поклонился и покинул палубу, но скоро появился вновь, уже вместе с принцем де Монлором.

Бледный, осунувшийся, жалкий, принц теперь являл собой лишь собственную тень: в считаные дни он состарился лет на двадцать, так что и родная мать не признала бы его. Воспаленные глаза принца сверкали лихорадочным, диким блеском; меж бровей у него прорезалась глубокая складка; рот, искривленный в гримасе, подергивался в горькой усмешке, как если бы пленник пребывал во власти бурного душевного переживания.

Хотя сейчас он испытывал жгучую боль, его лицо хранило печать спокойствия и сдержанного достоинства: похоже, и у него в голове созрело какое-то невероятное решение.

– Что вам от меня надо? – спросил он у графа.

– Только одно: сказать, что мы расстаемся навсегда.

– Стало быть, меня ожидает смерть? – равнодушно продолжал принц.

– Нет, ведь я же обещал больше не покушаться на вашу жизнь. Я намерен сделать кое-что получше.

– Вы знаете толк в пытках.

– Вы полагаете? Взгляните-ка лучше вон туда – видите шлюпку?

– Вижу, и что дальше?

– Человек, который ею командует, берберский корсар, и я вас продал ему.

– И вы меня отдадите ему?

– Вот именно.

– Господин граф, – холодно заметил принц, глядя в лицо своему врагу, – вы совершили ошибку, когда не убили меня.

– Неужели? Почему же, дорогой господин де Монлор?

– Потому что ваш удар пришелся мимо цели. Вы заклеймили меня, и это ужасно; вы продаете меня, и в этом ваш промах. Только из могилы нет выхода. Когда-нибудь, может не скоро, я убегу и мы снова встретимся лицом к лицу. И уж тогда-то!..

– Что тогда?

– Придет мой черед. Не вы ли сами говорили – месть принято подавать холодной. Вот это я вам и припомню.

Граф нахмурился и, сделав два-три шага по палубе, обратился к пленнику, стоявшему с прежним невозмутимым спокойствием на том же месте, где стоял:

– Отлично! Пусть! Мстите, если угодно, – глухо проговорил он. – Только берегитесь, меня не так-то просто взять врасплох!

– Засыпает даже самый бдительный, – холодно отвечал принц.

– А вот и шлюпка подоспела, сударь, – с усмешкой продолжал граф, – так что, к моему сожалению, вынужден прервать нашу беседу.

– Ваша правда, сударь, – тем же тоном отвечал молодой принц. – Мой новый хозяин уже поднимается на палубу. Однако не сомневайтесь, мы еще продолжим нашу беседу, и, может, даже раньше, чем вы думаете.

– Из Африки, попав в рабство, не убежишь: тут лишь одно избавление – смерть. Так что возжелайте ее, сударь, – горько ухмыльнувшись, прибавил граф. И, пожав плечами, повернулся к пленнику спиной.

«Неужели я не раскусил натуру этого человека? Неужто его и впрямь стоит поостеречься? – молвил про себя капитан люгера, направляясь навстречу берберскому капитану. – Что за вздор! Я сошел с ума! Черт возьми, а ведь он почти напугал меня своим растреклятым хладнокровием!»

Капитан-мусульманин был вероотступником-кандийцем[5], с лицом сморщенным, как лисья мордочка, и маленькими серыми глазками, сверкавшими, точно карбункулы.