Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв

почтовые или обывательские, мы посматривали свысока, хотя и не без зависти. Ничего, не скоро, да споро, сами себе хозяева, утешали мы друг друга.

Господин Бухтин ехал в Москву навестить тётушку, о чём поведал сразу и охотно. Был он у тётушки единственным наследником, и очень надеялся единственным и остаться. Правда, в последний год она, тетушка, стала зело религиозна, и коллежский секретарь забеспокоился, а потому решил проведать самолично.

— Это бывает, — ответил я. — У моего старинного товарища тётушка тоже возьми и отпиши деньги монастырю.

— Большие деньги?

— Немалые. Правда, товарищу достался дом, что даёт двадцать тысяч дохода.

Бухтин только вздохнул. Его тетушка, похоже, была калибром поменьше.

— Деревенька моя — восемьдесят душ. Оно б и хватает, но сын… и дочь на выданье.

— А сын — служит? — спросил я.

— Армейский поручик.

— Сейчас многие на купеческих дочерях женятся, — нейтрально сказал я.

— Вот и я так думаю! — оживился Бухтин. — Взять тысяч двести приданого — как бы хорошо! А вот дочь…

— И дочерей порой за купцов отдают.

— И не боятся?

— А чего бояться?

— Перейти в купеческое сословие — оно того… Чревато.

— Купеческое сословие входит в силу, а если Государь решит дать волю крестьянам…

— Вы думаете?

— Нет, не сегодня и не завтра, но дело к тому движется.

— Тогда купец нам на голову сядет, — заключил Бухтин.

— Praemonitus, praemunitus — сказал я.

— Что, простите?

— Предупрежден — вооружен. Время еще есть, превзойти купца в новых делах.

— Его превзойдешь, купца… — но, похоже, коллежский секретарь прикидывал, каким именно маневром он возьмёт верх над купечеством.

Часом позже я уже двигался по направлению к Москве. В моей бричке была всяко удобнее, нежели в дилижансе. Рессорная бричка венской работы, поместительная и укладистая, купленная у голландского посланника Геккерна за четыре тысячи шестьсот рублей. Просили пять. Посланник, пользуясь дипломатическими привилегиями, ввозил беспошлинно всякие хорошие товары, продавал их, с чего и роскошествовал. И людям польза. Селифан охал и ахал, но более на цену, саму коляску он одобрил.

Лошадей Селифан выбирал сам, выбирал долго и въедливо, говоря, что лошадь не жена, лошадь — это лошадь, и выбрал-таки тройку, удовлетворившую его стремление к совершенству если не полностью, то во многом. Нарек он чалых меринов вятской породы на свой лад, коренника Бурбоном, а пристяжных Мюратом и Чемберленом. Почему, спросил я его. Так делал дядя Миняй, наставник, отвечал Селифан, все лошади у дяди Миняя были Мюрат, Бурбон и Чемберлен. Нет, если я прикажу, он их назовет иначе…

Я приказывать не стал. Чемберлен, пусть Чемберлен. Лошадиная фамилия.

Вообще Селифан показал себя хорошим кучером. Неделю он обкатывал и бричку, и лошадей в пригородах Петербурга, и лишь после этого сказал, что теперь можно пускаться в дальний путь. Правда, лошади ещё не спелись как следует, и потому торопиться не стоит.

Я и не торопился.

Некуда мне торопиться, и незачем.

Сорок вёрст в день — и путнику легко, и лошадям не в тягость.

И вот я сижу на мягком, набитом конским же волосом, сидении, на козлах — Селифан с Мустафой. Сижу и смотрю, как меня и справа и слева обтекает северная Русь.

Вид, признаться, унылый. То лесок, то скудное поле, то выгоны, где-то косят, где-то пасутся коровы, но всё бедно, всё невесело. Холодная земля. Сырая. И стоку нет.

Хорошо, Селифан знал от дяди Миняя тайный рецепт, и готовил «пользительную смесь», отвар полыни, ромашки и других трав. Тряпицей, смоченной в отваре, он дважды в день, утром и вечером, растирал лошадей, и гнус им почти не докучал. А гнуса было во множестве: и лето, и болота, которых в Новгородской губернии не счесть.

По шоссе, проложенному повелением Александра, движение было умеренное. Тот же дилижанс встретился нам лишь дважды, вчера и сегодня. Почтовые, конечно, почаще, потом такие, как мы, путешествующие на долгих, но больше всего попадались обозы, неторопливо везущих в обе стороны всякий необходимый припас.

Попутные обозы мы обгоняли.

Погода стояла переменчивая: то солнце выглянет, то опять тучи. Дождика пока нет, но чувствовалось — не замедлит. Балтика недалече…

Не доезжая Чудово, мы покинули шоссе и поехали дорогой проселочной. Здесь движения не было вовсе, мы были полными хозяевами пути, и чувствовалось как-то свободнее, вольнее. Остановились перекусить и отдохнуть: Мустафа расстелил мне кошму, накрыл скатерть-самобранку, а сам в стороне вгрызся в лепешку, разделив ее пополам с Селифаном. Селифан же сначала занялся лошадьми, всё ли благополучно, и лишь потом собой.

Поели.

Дни сейчас длинные, и нам оставалось проехать верст десять до имения, что было целью сегодняшнего дня.

Проселочная дорога изъезжена мало, колдобины большей частью закиданы валежником, что, по мнению ответственных за то людей, делало их как бы не существующими. И действительно, трясло не сильно.

Лесок по обе стороны дороги потихоньку превратился в лес, тёмный, еловый, и я почувствовал себя в сказке братьев Гримм, сказке со злодеями, людоедами и железными волками. В страшной сказке.

Да я и сам из такой, чего бояться-то.

Лошадки двигались бестрепетно, то ли уверены были в том, что их охранят и сберегут, то ли по наивности души. Есть ли здесь волки? Есть ли здесь лихие люди? На большом тракте разбойников не встретить, давно повывели, а тут? Скудость земли развивает предприимчивость, крестьяне почти все на оброке, и вот он, оброк, на тройке без колокольцев, сам в руки идёт. Колокольцы Селифан советует прикупить дальше, на Валдае, где они чистого звона, лучше которого не бывает, ищи, не ищи, одно.

С каждой верстой становилось сумрачнее: ели выше, солнце ниже.

Мы нагнали старуху с вязанкой хвороста.

Селифан, поравнявшись с ней, остановил экипаж.

— Бабушка, далеко ли до усадьбы Мануйловых?

— Это графская? Нет, недалеко. Версты две, — и старушка быстро ушла с дороги в лес. Очень быстро. Так быстро, что оставила вязанку на дороге.

А мы двинулись дальше. Верста, другая, третья. Нет, на глазок: верстовых столбов на дороге нет, и одометра на коляске тоже нет.

Пошутила старушка, ошиблась? Свернуть здесь некуда, дорога одна.

Но тут мы увидели ворота. Ворота в лесу смотрятся странно, да. Кованый узор, вензель «мыслете». И башенки красного кирпича по сторонам от ворот, одна в три сажени высотой, другая в пять. То есть он прежде был красным, кирпич, а сейчас потемнел и кое-где покрылся мхом, тоже тёмным.

А далее, от башенок, шла в обе стороны каменная стена. Не совсем чтобы неприступная, но в две сажени. Того же кирпича, да. Шла стена, шла — и терялась в елях.

Немало российских