Дом малых теней - Адам Нэвилл

— Что вам известно о моем дяде?

Кэтрин уставилась в пол, чтобы избежать этого пристального, невыносимого взгляда, и увидела палас ручной работы, местами прикрытый восточными ковриками. Она постаралась собраться с мыслями, но мысли тому противились и куда-то разбегались. Средневековый геометрический рисунок бордово-зеленого паласа мозолил глаза. Маленькие стекляшки таращились на Кэтрин из каждого утла, упиваясь ее затруднительным положением. Одна только собака вроде бы сочувствовала ей.

Она сомневалась, что здесь ей дадут много говорить, да и вряд ли что-нибудь из сказанного ею будет старухе интересно. Она решила, что если все же заговорит, каждое ее слово будет лишь поводом для отповедей и возражений. А к такому отношению она так и не привыкла, несмотря на практику длиною в жизнь.

Она заставила себя сосредоточиться.

— Мы знаем…

— Кто «мы»? Вы здесь одна.

— Я… Я, конечно, знаю о его непревзойденном гении таксидермиста. — Она подумала о каталоге, который мысленно составила на предыдущей неделе. — Судя по тому немногому, что когда-либо выставлялось, он был величайшим в своем деле. А мой коллега сказал мне, что ваш дядя был еще и легендарным кукольником.

Эдит на лесть не поддалась.

— Они не продаются. Они были ему как дети, и они — не для чужих рук.

— Само собой. Но того, что я вижу в одной этой комнате, вполне хватит на выставку.

Старуха обвела взглядом гостиную.

— Они мои. Он сделал их для меня, когда я была ребенком. И они, дорогуша, меня в гроб сопроводят. Так что советую не строить на них планы.

Ну и зачем я здесь тогда, назрел вопрос у Кэтрин.

— Они составляют мне компанию здесь, в моей комнате. Помогают скоротать время. А его здесь проведено очень много. Больше, чем вы можете себе представить.

Теперь голос хозяйки звучал грустно.

— Не так ли, милый мой?

Эдит Мэйсон протянула руку, похожую на птичью лапку, и дотронулась до головы собаки. Но, похоже, красного сеттера больше интересовала гостья — он продолжал поглядывать на Кэтрин с почти что человеческим участием, словно говоря: «Ну ты и влипла, подружка». Она ответила псу слабой благодарной улыбкой.

В ответ резкому неприятному смешку Эдит звякнули фарфор и хрусталь.

— Храбрец Горацио все так же морочит людям голову. Он был любимым псом моего дяди. Чемпион по ловле крыс. Но свою последнюю крысу бедный Горацио поймал в одна тысяча двадцать восьмом году, дай Бог памяти. Дядя вверил его моим заботам. А он все еще ждет возвращения хозяина. Днем и ночью. Как и все мы, правда, милый мой храбрец?

Кэтрин в полном изумлении смотрела на собаку. Пес — тоже чучело? Не может такого быть! Выражение морды, поза, глянцевый отлив шерсти, влажный нос, влажные глаза… Как? Она встала и подошла к белкам, глазевшим на нее с крышки рояля, бросила на них быстрый взгляд эксперта. Она не удивилась бы, если бы одна из них дернула носом, а другая метнулась бы рыжей пушистой молнией к занавескам и повисла на ламбрекене.

Белки эти не входили в то скорбное число обшарпанных и потрепанных уродцев из ста-рьевщицких лавок, не были подобны ужасным чучелам, что коротают свой век во тьме чердаков и видят свет лишь во время генеральных уборок. Мэйсон сотворил не менее пятидесяти волшебных подарков для своей маленькой племянницы — и это только в одной комнате. В детстве Эдит, должно быть, спала в спальне, полной мертвых котят в платьицах из тафты, шифона и муслина. Неудивительно, что она сошла с ума.

Но что еще, идеально сохраненное великим мастером, скакало, сидело, таилось в засаде, гарцевало в бесчисленных комнатах этого громадного особняка? Последняя оригинальная диорама Мэйсона была продана за восемьдесят тысяч фунтов на аукционе Бонэм в две тысячи седьмом — ныне же любой предмет такого качества, которое ее окружало, обошелся бы раз в десять дороже. Мэйсон был лучшим чучельником, а с семидесятых годов, когда на чучела было мало покупателей, рынок изголодался по новым работам. Она хорошо знала, что менее пяти процентов викторианских чучел дожило до следующего столетия, остальные развалились или были уничтожены. Но не здесь. Не в Красном Доме.

Что она вообще здесь делает? Если гостиная была лишь скромной демонстрационной витриной для того изобилия, что хранилось здесь, следовало уведомить одну из крупных лондонских фирм. Это была бы работа для ребят из «Сотбис», а не для мелких сошек вроде Кэтрин Говард из фирмы «Леонард Осборн, оценщик и аукционист». Она старалась скрыть волнение — показать его было бы ошибкой. Американские музеи хорошо платили за птиц, тех самых, которых викторианцы тут же изводили на чучела, едва открыв места их обитания.

— А птиц у вас тут нет?

Голова Эдит затряслась, как у паралитика, в коротком приступе ярости.

— Птиц? Мой дядя не был плюмажистом! Ему было не до перьев! Вот это, — она повела тонкой белой рукой в воздухе, — это все пустячки. В основном он работал с крысами. Животными, схожими с нами. Прозрение пришло к нему во время Первой мировой войны, на фронте. Помню, однажды он сказал моей матери, его любимой сестре, что все мы — не более чем паразиты под звездами.

— Хм, ясно. — Кэтрин вновь осмотрелась. — Он так много сделал, я и понятия не имела.

— Мой дядя брался за заказы лишь тогда, когда этого требовал дом. Кое-какие работы вы могли видеть, занимаясь своим нечистым промыслом. Это все, что когда-либо выходило за пределы дома. Его, в отличие от остальных, не интересовали эти ваши слава, конкуренция, выставки. Когда спрос на его работы иссяк, он продал землю, чтобы Красный Дом выстоял. Мы были бережливы, но надо же было держаться на плаву.

— Он создал все это… из любви к искусству?

Эдит улыбнулась.

— Кажется, вы начинаете кое-что понимать. Он создавал нечто великое только тогда, когда интерес к его ремеслу пропал. Таксидермия, дорогуша, была в немилости большую часть его профессиональной жизни. Мой дядя не был ученым и природу не боготворил. Он был художником. Волшебником! А теперь… теперь в наш дом валом валят письма. Люди желают знать, не осталось ли еще животных? Бог ты мой, неужто они такие ценные?

Кэтрин сдержала улыбку.

— Для коллекционеров — очень даже может быть. Это я и пришла узнать.

Со щелчком открылась дверь, и, шаркая, вошла Мод с подносом, заставленным посудой поистине антикварного вида.

— Вы узнаете, быть может. Всему свое время. Я покамест решила, что вы мне достаточно симпатичны, чтобы показать вам кое-что еще. Вы с уважением относитесь к его работам. Вижу это по вашим красивым глазкам. Но сначала надо выпить чаю. Выпечка домашняя. Не разольете ли? Руки у меня уже не те.

— Конечно, не вопрос. — Кэтрин, внезапно счастливая оттого, что все-таки не сбежала отсюда, улыбнулась собаке и как бы между прочим ввернула — Надо сказать, старик Горацио прекрасно воспитан. Даже носом не повел на кексы.