Дом малых теней - Адам Нэвилл

— Да.

— Разделять диораму нельзя. Таково наше единственное условие. Она должна остаться целостной.

— Разумеется. Да и кто бы мог помыслить о таком?

Но Кэтрин знала, что многие вполне могли бы. Если не найдется покупателя, который сможет дать настоящую цену за всю работу, каждую из десяти секций придется продавать по отдельности. А то и более мелкими частями. Диорама была великолепна, но в то же время ужасна, и Кэтрин не могла представить себе кого-то, кто захотел бы подолгу любоваться ею. Возможно, заинтересуется какой-нибудь музей, а лучше бы — художественная галерея. Потому что это было именно искусство, настоящее искусство. Эдит права — М. Г. Мейсон был художником. И великим, он потряс ее до глубины души. Ей казалось, что она могла бы простоять в этой комнате весь день и все равно не разглядеть и половины деталей под стеклянным колпаком.

— Пора посмотреть еще одну. И на сегодня будет достаточно.

— А есть еще одна?

— Еще четыре.

«Нельзя это продавать! — захотелось крикнуть Кэтрин. — Это надо выставить на всеобщее обозрение». В противном случае, аукционный каталог останется единственным свидетельством существования полного собрания М. Г. Мейсона, а его работы могут расползтись по всему миру, так что никто и никогда не сможет собрать их снова. И это после того, как они более полувека простояли, никем не потревоженные, в Красном Доме.

— Я… Просто не верится.

В следующей комнате ее ждала газовая атака. Казалось, создатель диорамы вложил весь свой гнев, горе и терзания, связанные со смертью молодого Льюиса, в сотню крыс, одетых в перепачканное хаки. Крысы катались, задыхались, лягались, истекали кровью в соединительной траншее, а повсюду вокруг их позиции воздух, пропитанный зловонными парами, сверкал разрывами снарядов.

Пейзаж повторял предыдущий — тусклый, мрачный, бесконечный, взбаламученный мощными брызгами взрывов; недвижный и болотистый в омерзительных ямках и словно взболтанный в других местах, где с черных небес волнами падала грязь. А умирающие крысы с налитыми кровью глазами вязли, тонули, поглощались трясиной. Кэтрин пришлось отвернуться от двух слепых несчастных существ, вцепившихся друг в друга и задравших мохнатые шеи в надежде вдохнуть свежего воздуха среди рощицы побитых, голых деревьев. Выражения их морд были непостижимым образом абсолютно человеческими.

— Трудно поверить, что это не кусочек Западного фронта, перенесенного домой в коробке. Хотя это так и есть, в определенном смысле. В сознании дяди. Но декорации изготовила мама. Грязь, жидкая и сухая, — это гипс и мешковина. Для полноты иллюзии все натянуто на проволочный каркас и покрашено.

— Они были здесь. Все это время… — «В темноте», хотела добавить Кэтрин.

— С кончины дяди ничего в этом доме не менялось. Даже его кисточка для бритья, расческа и очки находятся на том же месте, где они были в его последний день. — Кэтрин с ужасом посмотрела на Эдит, та удовлетворенно кивнула. — И его бритва лежит там, где упала.

— Но вы…

— Следовали его указаниям? До последней буковки, милочка. Вас это удивляет. Сомневаюсь, что вы встречали такое чувство долга и преданность где-то там. — Эдит подняла руку, словно отмахиваясь от всего мира. — Но в Красном Доме такие качества ценят. Я хранитель его наследия, милочка. Это последняя миссия, которую он на меня возложил. Всю жизнь служить его гению — огромная честь для меня. Сомневаюсь, что вы способны это понять. Хотя я вас за это не виню.

— И, в соответствии с его распоряжениями, композиции должны находиться в жилых комнатах первого этажа. Если не считать служебных помещений, здесь в каждой комнате хранятся его ранние работы. Предстоит так много осмотреть. Составить опись. Надеюсь, у вас есть время, мисс Говард.

— Ранние работы?

— Он, милочка, переключился на другие темы. А эти работы стал считать пустяками. Полагаю, только мамина сила убеждения не дала ему уничтожить их все, когда Англия объявила войну Германии в 1939 году.

Кэтрин смотрела в потолок и вновь представляла себе несметные сокровища, таящиеся в каждой комнате, где сам воздух был пропитан нетронутой, идеально сохранной стариной.

— Неизменность, — пробормотала она. — Во всем доме ничего не изменилось.

— А с какой стати мы стали бы что-то менять? К тому же это запрещено.

— Запрещено?

Эдит не стала отвечать.

— Отвезите меня к лифту, пожалуйста. Мне пора отдыхать. Мод проводит вас к выходу.

— Да, конечно. Могу ли я… Могу ли я снова побывать здесь? Пожалуйста…

— Не знаю. — Выдержав дразнящую паузу, Эдит добавила — Возможно, с вами свяжутся.

— Хорошо. Я буду ждать. И спасибо вам. В смысле, за то, что показали. — Кэтрин никак не могла собраться с мыслями. Они вспыхивали в голове и тут же сходили на нет, исчезали, и она вновь смотрела на крысиную морду в грязи, с пастью, разинутой в крике. Но если Эдит говорит правду, весь дом — безупречно сохранившийся особняк в стиле готического возрождения времен середины царствования королевы Виктории, аутентичный до последнего винтика. Возможно, лучший образец такого дома во всей Англии. К тому же, он полон предметами старины в идеальном состоянии и творениями самого Мейсона ценой в миллион фунтов.

Она не могла себе представить, чтобы «Слава» ушла с молотка меньше чем за двести тысяч фунтов. Плюс сотня за «Газовую атаку». А на первом этаже дома заперты еще две диорамы, посвященные Великой войне. А еще были куклы. Куклы работы самого Мейсона, про которые она слышала. Да, они не продавались, но неплохо было бы хоть взглянуть на них и убедить Эдит устроить выставку — если, конечно, искусство ее дяди в их изготовлении могло хоть приблизительно сравниться с тем, что он проделывал с крысами.

Кэтрин вновь задалась вопросом: а почему, собственно, она здесь — словно произошла какая-то ошибка, и ее приняли за кого-то другого, и пока не поздно, ей нужно признаться, что она самозванка. Ее трясло, она не ощущала собственного веса то ли от возбуждения, то ли от нервной встряски, непонятно. Одежда липла к телу — такая жалкая, такая дешевая. Все в ней было здесь неуместным. Она была здесь не в своей стихии. Она не из шустрых девиц, не умеет цепляться за возможности… Кэтрин прикусила губу и прекратила самобичевание.

— Мисс Мейсон? — внезапно решилась спросить она, когда катила кресло по темному коридору к красноватому отсвету далекого холла. — А ребенок — это кто?

Эдит некоторое время молчала, будто не расслышала.

— Ребенок?

— Да. Возле окна. Я кого-то видела, прежде чем войти в дом.

— Что? — огромная напудренная голова повернулась. — Никакого ребенка нет, — добавила Эдит, словно Кэтрин сказала что-то донельзя глупое человеку пожилому и раздражительному, что, собственно, вполне могло быть именно так. Особенно если у окна была Эдит. «Но это же невозможно».