Сын сатрапа - Анри Труайя

Когда мы вернулись в комнату Никиты, я сказал ему, что нашел Анатолия и Лили очень симпатичными.

– Да, – сказал он. – С ними не соскучишься. Я, кстати, хочу прочитать им «Сына сатрапа».

– Подожди хотя бы до тех пор, пока закончим первую главу!

– Это может затянуться!

– Спешить некуда! Чем больше будем над ней работать, тем лучше получится!

Объявив эту мудрую максиму, я подумал: а не искал ли я повода для того, чтобы оставить нашего «Сына сатрапа» в стадии проекта. Пока задумываешь историю, рассуждал я, имеешь право принять ее за шедевр. А когда пишешь – рискуешь испортить. Тем не менее под давлением Никиты я согласился наметить с ним продолжение романа. Он хотел во что бы то ни стало усложнить с самого начала историю описанием пожара.

– Зачем пожар? – спросил я.

– Точно не знаю, – сказал он. – Но, думаю, это необходимо для того, чтобы рассказ с первых же страниц стал захватывающим. Только я никогда не видел пожара. Боюсь запутаться в деталях! А ты видел?

– Да… Но очень давно… Помню смутно…

Я вдруг вспомнил смятение в тот вечер в Москве. Прибежавший слуга объявил, что загорелась конюшня. Мне или пять, или шесть лет… Я и теперь еще вижу движение черных силуэтов перед дверью охваченного пламенем здания, ведра с водой, которые передают из рук в руки в ожидании приезда пожарных. Конь Ольги стоит на конюшне. Она бросается в огонь, чтобы вывести его оттуда. Папа, конюх, сторож не успевают ей помешать, она появляется невредимая, сияющая, держа за узду испуганную лошадь. У Буяна обезумевшие от страха глаза, из рта капает пена, дрожат ноги. Все поздравляют Ольгу с мужественным поступком. Родители умоляют ее не рисковать так в другой раз. Она, смеясь, соглашается. Она гладит морду Буяна, который мало-помалу успокаивается. Огонь погашен, можно идти спать.

Рассказывая мой пожар Никите, я отмечал, что с удовльствием воспроизводил в памяти то время, когда моя сестра, совсем еще юная, увлекалась лошадьми. И вот эта страстная наездница стала танцовщицей, столь же увлеченной хореографией, как когда-то конным спортом. Как случилось, что она без сожаления сменила ремешки для стремени и уздечку на пачки и атласные туфли с жесткими носками? Не ждет ли и меня подобная метаморфоза: мечтая покорить читателей романом «Сын сатрапа», я могу закончить, как Анатолий, продавцом шампанского? Впрочем, может статься, что моя судьба будет еще менее завидной! Я прекрасно представлял себя тем, одетым в лохмотья бродягой, которого случайно увидел однажды утром под мостом в Нейи с бутылкой красного вина и чесоточной собакой, лежавшей возле ног. Все падения возможны, когда ты – эмигрант! – думал я, не очень в это веря. Никита отвлек меня от этих пессимистических мыслей, объявив, что мой пожар, как он думает, поможет «придать остроту» повествованию.

– Лошадь невесты из огня должен непременно спасти Часс, – объявил он.

– Как хочешь, – сказал я, сожалея, что это сделает не моя сестра, как в моих воспоминаниях.

От меня требовался вымысел, но я с сожалением думал о реальных фактах. Мог ли так сомневаться начинающий романист? В то время, как я задавал себе этот вопрос, в памяти всплыла другая катастрофа. Огонь с конюшни, будто раздуваемый порывами ветра, переметнулся дальше, через годы. Только на этот раз опасность угрожала не лошади, а всей нашей семье.

Ночь на железнодорожном вокзале во время нашего нескончаемого бегства через всю Россию. Зажатые в вагоне для скота посреди бедно одетых людей с озлобленными лицами, тоже бегущих от большевиков, мы, ссутулившись, молчим, в надежде на то, что нас не тронут до конца поездки. Неожиданно раздается хриплый голос: «Горим!» Языки пламени пробиваются через зазоры закрытых дверей. Случилось то, что должно было случиться: искры, образовывавшиеся от трения колес и плохо смазанной оси, подожгли выбившуюся сквозь щели пола солому подстилки. Огонь, раздуваемый ветром скорости, конечно, быстро распространится дальше. Через несколько минут весь вагон будет охвачен огнем, как факел. И нечем подать сигнал тревоги! Я и теперь еще вижу суровые, искаженные страхом незнакомые лица. Слышу стон человеческого стада, которое идет не на бойню, а на костер. Кто-то яростно стучит по стенкам вагона, как будто его могут услышать снаружи. Другие молча, обреченно становятся на колени и молятся. Нас охватывает нестерпимая жара и едкий запах дыма. Мама вслух причитает – она в отчаянии, что в эти трагические мгновения с нами рядом нет папы. Его в качестве ценного заложника – «эксплуататора пролетариата» – едва не схватили агенты ЧК. Он должен был бежать, наказав нам догнать его в Харькове, который еще оставался в руках белых. Потеряв своего привычного предводителя, семья стоит безропотно и обреченно. Вдруг мама, опомнившись, подбегает к Шуре, срывает маленький детский свисток, который как украшение висит на воротничке его морского костюма, и что есть мочи свистит. Ее жалкий зов теряется в грохоте колес и свисте разрываемого скростью воздуха. Я настолько ошеломлен необычностью происходящего, что плохо сознаю опасность, угрожающую нам. Неужели можно поверить в то, что мы заживо погибнем, сожженные в сотнях верст от Москвы, среди всех этих ничего не значащих для нас людей? Я не могу понять ни почему рыдает мама, ни почему м-ль Буало трагически стиснула зубы, ни почему бабушка бормочет по-черкесски. Все это настолько нереально, что похоже на кошмар, а, может, на спектакль. Я не реагирую то ли потому, что не понимаю, что происходит, то ли потому, что совершенно хладнокровен. Я жду развития событий, пожалуй, больше с нетерпением, чем со страхом.

Но неожиданное чудо! Поезд начинает тормозить и останавливается на запасном вокзале; снаружи суетятся люди, открывают двери, гасят огонь, помогают чудом уцелевшим людям выйти. Мы друг за другом покидаем пекло. Бабушка, которую поднимают и несут на руках мужчины, возмущается:

– Осторожно! Вы порвете мою шубу!

Она все еще не поняла, ни где мы, ни чего хотят от нас эти странные, кричащие люди, ни куда они нас ведут. Я – тем более. Жив ли я? И так ли важно, что я жив? Пострадавший вагон отцепляют и заталкивают нас в другой вагон для скота, к другим беженцам, которые возмущаются, так как должны потесниться, чтобы освободить нам место. Поезд отправляется ночью. Как бы то ни было странно, но этот новый вагон не сгорит, не сойдет с рельсов, и мы без труда доедем до Харькова. Там мы встретим папу, расскажем ему об опасности, которую нам только что удалось избежать, и он пожалеет нас, охватив своими большими, сильными руками. Вспомнив ради Никиты этот драматический эпизод нашего бегства, я сказал ему, как бы извиняясь за то, что говорил слишком долго:

– Видишь, я знаю, что такое пожар! Я мог бы описать его в «Сыне сатрапа», если нужно…

– Да, – сказал он, – только хватит и одного пожара на конюшне! Поищем еще что-нибудь: наводнение, землетрясение…

– Жаль, – сказал я. – Если речь идет о наводнении или землетрясении, то я не смогу тебе помочь; я их не видел…

Он снисходительно рассмеялся:

– Ну и что? Разве я тебе мало повторял, старик, забудь правду, пусть говорит воображение! Это секрет успеха в литературе! Ведь мама только и делает, что выдумывает…