Любимый жеребенок дома Маниахов - Мастер Чэнь

— Это не я, — скромно признался Андреас. Лицо его в свете лампы казалось особо изможденным — кто бы мог подумать, что только что он слопал немаленький горшок горячего мяса с чесноком, вычистив его с помощью круглого хлеба до блеска. И это не говоря о крупных золотистых оливках без счета, с боками, блестящими от масла. «Да, да, отомсти за вчерашнее, несчастный, пусть они там глодают пальцы, в своем монастыре», говорил ему при этом Никетас, скорбно качая головой и поглощая свой, куда более скромный ужин. Но сейчас доброта его кончилась.

— А хоть бы и не ты, — немилосердно проговорил сейчас тот же Никетас. — Что это там было насчет кедровых гробов? Идея отличная — корабль, политый греческим огнем, таким образом мгновенно превращается в пылающий гроб. Что с военной точки зрения — факт. Было. И уже не раз. При нынешнем императоре — в Керамейской бухте. Мы живем в эпоху славы Акроинона и Керамея, это правда. Но ты же ритор, несчастный мой друг Андреас. Как ты это себе представляешь — гроб из Ливана плывет по волнам, вздымаясь при этом высоко? А кто его туда, в море, запустил и с какими целями?

— Ну, ты несправедлив как всегда, — поднял глаза к невидимому небу Андреас. — Это красивая строчка. А раз так, ей необязательно быть точной.

Никетас отвратительно усмехнулся в толстые щеки.

Тут Даниэлида устала слушать и лишила меня одного ученика. Подняв пальцы к вискам, она начала восхищенно рассматривать сидевшего рядом юношу, потом робко придвинулась к нему и застенчиво моргнула. Его соседи раскрыли от зависти рты.

В этот момент я поймал на себе смеющийся взгляд — это Зои, Зои с глазами светлого янтаря, она держит в руках две серебряные чаши с вином и говорит на языке Ирана:

— Тебе понравится вот это. Его, конечно, не надо разбавлять водой.

И окружающий мир исчезает, там сейчас говорят на незнакомом языке, из того мира раньше тянулась ниточка в виде голоса Анны — но сейчас ниточки нет, Анна сказала «р-р-р» в знак того, что устала.

Я беру кубок. Моя работа на сегодня закончена.

…А, вот сейчас я вспомнил, кто произнес это слово первым. Какой-то юнец, почти невидимый в темноте, потому я его и не запомнил.

— Господин наставник Маниах, — сказал он, когда все начали уже вставать, двигаться и заводить разговоры между собой. — А правда ли, что империя Чинь — место, где живут драконы? Если так, то расскажите нам, чего от них ожидать. Потому что тут какая-то тварь дико ревела прошлой ночью далеко в ущельях, и кроме дракона такой звук издавать точно некому.

— Молодой человек, — сказал ему Никетас, который сам был максимум лет на пять старше. — Дай господину наставнику выпить вина. Любой нормальный человек знает, что драконов не существует.

Я застыл с кубком, поднесенным к губам. Что я мог ответить им? Или промолчать, делая вид, что вино слишком великолепно для разговоров — да оно, судя по аромату, и правда было таким?

Или сказать то, о чем я действительно думал в этот момент?

«Но они существуют».

Никто в темном саду среди развалин не мог бы произнести этих слов с такой уверенностью. Потому что они не видели то, что видел я.

Сколько лет назад это было? Больше десяти.

Палевые пески, ветер, ветер, не устающий тянуть среди этих камней одну долгую букву «с».

Длинные тени вечера — ноги верблюдов косыми линиями через песок, трепещущие концы головной повязки Карзананджа.

— Вот здесь, сер Нанидат, — говорит Карзанандж, наш караван-баши. — Песок его так и не занес, я зря боялся.

Как лодка, длинная, недостроенная лодка: ребра. Светло-серые, похожие на камень. Утопающий в песке череп размером с бычий — но это не бык, это все-таки змей, вот зубы, зубы, их больше, чем у быка, коня, человека, любого другого животного. Передняя лапа: когти, кривые, в длину как десять пальцев, сложенных вместе. Задние лапы — кажется, очень толстые, судя по тому, что от них осталось. Крылья? Не видно, но кто знает, из чего они сделаны у драконов, из кожи?

— Они зовут его — Сюнгуанлун, — говорит Карзацандж. — Дракон — призрак. Или иногда его называют «шелковый дракон».

— Почему шелковый?

— Из-за нас, — пожимает плечами Карзанандж, показывая рукой на верблюжий вьюк. — Из-за того, что мы везем тут, через проход в их бесконечной стене. И посмотрите — никто до сих пор не тронул ни одной косточки.

А ветер в песке все шипит, хочется успокоить его, напоить… кровью. Сейчас я капну темно-вишневой жидкостью на этот песок, еще капля, песок глотает все — но тут капли попадут на серые кости, они перестанут быть похожими на камень, потемнеют, нальются силой…

— Я здесь, — говорит мне внимательный Карзанандж. — Я не уйду. В первый раз все это ощущают, такова уж магия драконов. Но он так и лежит тут, уже много лет.

Много лет? Судя по виду окаменевших костей — да хоть сто, а то и двести. Но он ведь был. Сколько живут драконы? Этот не так уж и велик, но какими они вырастают — может быть, тут детеныш? И если был один дракон, то, конечно же, до него был и другой, и еще один. А после него?

Горизонт неподвижен. На юг тянется цепочка верблюжьих следов, указывая нам обратный путь, а у горизонта она тает, съедается песком, превращается в воспоминание. Но наш караван там, и недалеко.

Они существуют.

Я смотрю туда, где недавно сидела Даниэлида с юношей. Этой пары на прежнем месте уже нет.

Вот теперь я уже не спал в момент, когда это случилось. И никто, наверное, не спал — мы только успели разойтись по виллам, во тьме еще перекликались кое-где сонные голоса среди черноты, под звездами.

Но в тот момент, когда рев все-таки раздался, было абсолютно тихо. Молчали птицы, не шумел даже ветер в вершинах.

Я не знаю, какой зверь мог бы издавать такой звук. Он, правда, доносился очень, очень издалека, эхом, откуда-то с юго-востока, с дальних холмов. Хриплый, неживой, как бы влажный рев, недолгий. И сразу еще раз, и еще. А потом — тишина, и откуда-то поблизости, с улицы — тихое и озабоченное «Иесу Кристе». И еще какие-то голоса, тоже рядом, тоже человеческие, кто-то из наших.

Ночные птицы, после долгого молчания, снова начали отзываться друг другу.

Здесь страна дракона, подумал я, а не моя. Здесь совсем чужая страна, которая не хочет, чтобы мне было в ней спокойно и хорошо. Этой стране в лучшем случае нет до меня дела, я «ксен», который не понимает звуки в ее ночи и речи в ее полдень.

Ее кожа пахла оливковым маслом и дешевым мылом, у нее были золотистые волосы на икрах, в других местах тела тоже много волос, и я не могу вспомнить ее лицо. Только нос, склоненный над вазами неровного серовато-лиловатого стекла, их используют здесь торговцы сладостями, насыпая в такие вазы лучший товар и выставляя его на край прилавка.

И еще я не мог с ней говорить, то есть, конечно, мы говорили — потом, но каждый на своем языке, смотрели друг на друга и смеялись. Дальше она пожимала плечами, как бы в недоумении от того, что сама творит, и начинала гладить мою спину — тогда еще без шрамов, потом клала мою руку на свое плечо и закрывала глаза. О чем было говорить, если мы и так понимали друг друга?