Ресторан "Хиллс" - Матиас Фалдбаккен

Расхаживая по залу и стряхивая крошки со столиков, я краем глаза слежу, чем занимается девушка, или, вернее, чем она не занимается. Она продолжает попивать кофе, больше ничего достойного внимания не происходит. Вообще-то больше всего мне нравится стряхивать крошки со скатертей щеткой для уборки крошек. У нас в ресторане есть и щетки, и так называемые лопаточки для уборки крошек, я предпочитаю щетки. Я ловко стряхиваю крошки на совочек, подведя его под край стола. Вешаю щетку на место и снова подхожу к юной даме. Заметьте, с почтенной New York Times в руках, а не с газетой из нервной старушки Европы; однако как ни странно, именно эта газета хранит дух старой Европы, прежнего миропорядка или чего-то в этом роде. От нее ощутимо веет ароматом 20-го века. Я протягиваю девушке свежий, поскрипывающий экземпляр.

– Ну зачем же, – говорит она.

– Благодарю, – говорю я.

И чего ради я навязываю клиентке газеты? Что еще за «благодарю»? Я возвращаю на место извечную New York Times, снова хватаюсь за щетку и принимаюсь с привычной сноровкой сметать крошки с льняных скатертей. Прохожусь щеткой даже по тем двум столикам, которые я отряхнул вот только что, сам себе вдвое увеличиваю трудовую повинность.

– Можно вас, – говорит девушка, показывая, что желает расплатиться. Я тотчас же приношу ей счет. Пока она достает наличные из сумочки, в которой царит подобающий беспорядок, я вскользь замечаю, что день, похоже, выдался чудесный.

– Ммм, – говорит девушка.

Она встает, и сразу обращаешь внимание, как она чудовищно пропорционально сложена. Симметрична. Я это видел, увидел вчера еще, но не осознал до конца. Теперь осознаю. За два столика отсюда сидит клиент, угнездившийся в возрасте между сорока и пятьюдесятью годами; он не в состоянии совладать со своими глазными яблоками, когда она выпрямляется и потягивается, да-да, она потягивается и потом уже набрасывает на плечи осенний жакет, легкий такой жакет, вязаный. Крючком? На спицах? Не на толстых ли спицах? Домашняя это вязка или машинная? Экологичная, долгополая, связанная вручную кофта, закамуфлированная под жакет? Из уютной ангоры? Глазные яблоки мужчины в двух столиках отсюда живут своей отдельной жизнью, это совершенно очевидно. Надо сказать, довольно интересно наблюдать за человеком, потерявшим контроль над собственными глазными яблоками. Сколько сил кроется в глазных яблоках? С другой стороны, мне бы за своими глазными яблоками следить, а не за чужими. Мои глазные яблоки, равно как и его, вращаются по собственной воле. Разница в том, что мои яблоки на какие-то мельчайшие доли секунды обращаются к его яблокам, словно желая получить подтверждение того, что он (его яблоки) видит то же, что вижу я (мои яблоки). Глазные яблоки этого мужчины вступили в схватку с волей этого мужчины, пытающегося подчинить их движения себе, но яблоки словно два совенка поворачиваются в сторону девушки, которая стоит возле столика, потягивается и натягивает на себя слегка длинноватый вязанный крючком жакет, или как там называется жакет, если он такой длинный. И идет к выходу. По мере ее движения в сторону двери воздух следует за ней, покидая зал и восстанавливая отчасти некий человеческий вакуум. Элегантным, может быть даже объективирующим себя шагом, она минует суконные портьеры и исчезает за ними. Она вновь возникает в проемах арочных окон ресторана, нижняя часть которых прикрыта кружевными занавесками на латунных штангах. Снова пропадает, скрываясь за простенком, появляется в следующем окне, пропадает за простенком, и так продолжается, пока не заканчивается весь ряд окон: то она есть, то нет ее, как в кадрах диафильма.

– Как и все рабы, девушки считают, что все за ними только и наблюдают, хотя на самом деле это вовсе не так, – бормочет мужчина с глазными яблоками, поглядывая на меня. Что он хочет этим сказать? Присмотрел бы лучше за своими глазами, а то они того гляди выкатятся из черепушки. Ага, за своим столиком появился обвиняемый в мошенничестве актер. И тут же старик Юхансен на антресолях ударил по клавишам; на сей раз это Бах, он выбрал Гольдбергову вариацию № 5, с ускорением темпа. Эти мелкие события возвещают, что времени ровно десять утра.

– Я бы водочки выпил, – говорит актер.

– Вам подать «Бельведер», – спрашиваю я, – или «Рейку»? – Это исландская водка, и я знаю, что время от времени он ее пьет.

Актер пыхтит как кит, кажется, что сама жизнь улетучивается из его тела. Потом он со свистом втягивает воздух через нос, выпускает его и бормочет «Бельведер» таким густым и хриплым голосом, что исходит он, кажется, из самых кромешных глубин ада. Я задерживаюсь на пару слов у стойки Шеф-бара; если меня тянет на разговоры, то болтаю я с ней. Она рассказывает, что вчера средь бела дня у нее в машине совершенно некстати полетел ремень ГРМ, и еще что руандийская народность тва, как ни странно, гончары, делают керамику, это совершенно не свойственно пигмейским племенам; как правило, пигмеи выменивают для себя сельскохозяйственную продукцию, металлические изделия и керамику на мясо. Не извольте сомневаться, Шеф-бар уже сумела где-то раздобыть прелестный керамический горшочек тва.

– Послушай, а эта девушка, она кто? – невпопад спрашиваю я.

– Насильник, – отвечает Шеф-бар загадочно (как это часто с ней бывает, если она не находится с ответом), – вступает в схватку не с мужчиной, не с женщиной, а с сексуальностью как таковой.

Что такое? Улыбнувшись, она рассказывает, что керамический горшочек тва стоит у нее дома на серванте и он изумительного качества.

Хрюшон является ровно в 13.30 и усаживается, сложив руки на коленях. Это человек слишком приличный, обладающий слишком хорошим вкусом, слишком утонченный, чтобы к месту и не к месту тянуться за телефоном. Суетливое чтение смс и социальных сетей отдает незрелостью. Если человек каждую секунду лезет за телефоном проверить, что там нового, то он либо еще не вышел из детства, либо являет собой продажную девку – именно так, и пусть с моей стороны мещанство высказываться подобным образом. Независимые, уравновешенные люди, добившиеся определенного статуса, не занимаются такой ерундой. Но вот дернуло же меня сказать Хрюшону, что юная дама, которую он ожидал вчера, заходила к нам, и не только вчера, но и сегодня с утра; почтенного Хрюшона это известие толкает в пучину телефономании.

– Она здесь была сегодня утром? – широко распахивает он глаза.

– Да.

– Осведомлялась обо мне?

– Сегодня нет.

– А вчера?

– Да, вчера осведомлялась.

– Вы позволите?

Из внутреннего кармана пиджака, безупречного, а не из кармана брюк, безукоризненных, он выуживает телефон, богопротивный. Тычет в него. Позвонить собирается, думаю я, или послать сообщение? Небезынтересно. Я наблюдаю. Позвонит, или пошлет смс? Воспользуется ли для передачи того, что ему нужно сообщить, голосом или пальцами? Постукивает по стеклу кончиками пальцев. С того места, где я стою, невозможно разглядеть, ищет ли он номер или набирает текст. Он поворачивается ко мне вполоборота, показывает знаками «две минуты» и идет к выходу. Пробираясь между полотнищами суконных портьер, берегущих тепло, портьер, обрамляющих дверь, он подносит телефон к уху. Интересно. Мне видно, как он выходит на улицу и даже закуривает сигарету. Минуты три курсирует взад-вперед, втягивая в легкие табачный дым, делает затяжку за затяжкой, а говорит на выдохе. Между затяжками плавно жестикулирует правой рукой, в которой зажата сигарета без фильтра. Вернувшись, бросает: