Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Борис Шапиро-Тулин

Когда Моня поправил пенсне и внимательно вгляделся в свою неожиданную соседку, он понял: эта женщина ему знакома. Она преподавала какой-то предмет в школе № 1/бис, расположенной неподалеку от дома тети Баси, и Моня частенько видел ее и даже запомнил быструю, слегка подпрыгивающую походку, словно молодая учительница всегда опаздывала к началу своего урока. Но как же ее звали? Моня напряг память и вспомнил: мальчишки, которые учились в этой школе, называли ее почему-то исключительно по фамилии, хотя фамилия была несколько странной – Кидивониха.

Если бы Моня был более внимателен и менее доверчив, его бы, конечно, смутила пренебрежительная интонация, с которой это слово произносилось. Кидивониха на самом деле была не фамилия, а всего лишь прозвище, одно из тех, которыми испокон веку награждались учителя в школах славного города Бобруйска. В миру молодую женщину звали Лидия Васильевна Жмых, а прилипшее к ней прозвище дали за то, что, выгоняя с урока нашкодившего ученика, вместо привычных слов: «Иди вон!» она в сердцах произносила: «К (…) иди вон!», причем об адресе, который был скрыт внутри небольшой паузы, можно было только догадываться – то ли иди к такой-то матери, то ли еще куда-то, но куда именно, по эстетическим, очевидно, соображениям, оставалось за скобками. Моня всего этого не знал, а потому слегка поклонился и дружелюбно произнес:

– Здравствуйте, товарищ Кидивониха.

То, что произошло потом, навсегда осталось для него тайной. Молодая женщина надела на голову шляпку, застегнула пальто, презрительно посмотрела на Моню и в ответ на обычное, казалось бы, приветствие отвесила ему весьма чувствительную пощечину. Пенсне слетело с его тощего носа, и, пока Моня ловил, а затем снова водружал пенсне на место, загадочная Кидивониха, подхватив сумки, быстро, чуть ли не бегом рванула прочь от газетного киоска.

Моня смотрел ей вслед и ничего не мог понять. Ясно ему было только одно – согласно известному христианскому постулату он не успел подставить вторую щеку и от того действие прелестной Кидивонихи осталось не то чтобы незаконченным, но все-таки…

Конечно, Кидивониха скорее всего не догадывалась, какие мысли посетили Моню в этот непростой для него момент, зато ему теперь было жизненно важно понять, что же все-таки она имела в виду, когда прибегла к такому неожиданному и радикальному способу общения. Он даже задрал голову кверху, как будто небеса могли подсказать ему какой-либо ответ. Но небеса безмолвствовали, они выталкивали из-за горизонта горсти разорванных в клочья облаков, а ветер подхватывал их и гнал над рынком так низко, что облака едва не задевали верхушку пожарной каланчи, находившейся неподалеку.

Моня скользнул взглядом по каланче, выкрашенной в красный цвет, и попытался припомнить рассказано ли о подобных ситуациях в книгах, которые хранились в обширной отцовской библиотеке. Увы, кроме желтого сборника поэтов-футуристов, названого «Пощечина общественному вкусу», услужливая память, как ни старалась, ничего более предложить не могла.

Но если даже допустить, что Кидивониха на самом краю бобруйского рынка вспомнила вдруг по какой-то необъяснимой причине именно эту книжку, а затем внезапно увидела в Моне воплощение того самого общественного вкуса, которому надо непременно залепить пощечину, то все равно это выглядело совершенной нелепицей, потому что кто-кто, а уж Моня точно не мог соответствовать не только общественному, но даже, как он считал, какому-нибудь сугубо личному вкусу.

Было ли это очередной проделкой любившего пошутить Провидения, или все произошло совершенно случайно, никто теперь уже точно не скажет. Но для Мони пережитый шок обернулся тем, чего он никак от себя не ожидал. Можно, конечно, допустить, что предыдущие события – хаотичное кружение по рынку, поиск уединенного места, странная статья в газете «Правда» и, наконец, появление прелестной Лидии Васильевны Жмых – настолько расшатали его привычное представление о мире, что одна единственная пощечина оказалась в состоянии взорвать весь предыдущий опыт и вытолкнуть на поверхность чувство, которого он до этого момента никогда не испытывал.

А можно предположить и другое – любовь с первой пощечины бывает такой же роковой, как и пресловутая любовь с первого взгляда. И еще никто не доказал, какая из них сильнее воздействует на разум и чувства, заставляя свои жертвы совершать поступки, которые, по мнению морально устойчивых граждан, относятся к разряду вздорных или нелепых.

в которой рассказывается про сложности в проведении операции «Квашеная капуста», про загадочный диск, найденный Моней около конторы «Вторчермет», про то, как тетя Бася поставила в тупик Провидение, а также про бывшего сапера Соломона Менделевича

Если вмешательство Провидения в личную историю Мони по фамилии Карась до сих пор остается под вопросом, то остальные хитроумные ходы операции «Квашеная капуста» без участия Высших Сил, конечно же, не обошлись. В спецотделе Небесной Канцелярии, спланировавшем всю последовательность событий, были уверены, что кто-кто, а тетя Бася, без сомнения, будет квасить капусту по самому классическому из всех классических рецептов. В состав рецепта входили: Моня Карась, специальная доска, которая посередине имела косую прорезь, оснащенную острым лезвием, а кроме того, морковка, соль, несколько слоев заранее припасенной марли, дубовая бочка, круглая деревянная крышка и (самое важное!) – некий предмет под названием «гнет».

Моне, естественно, поручалась черновая работа. Он должен был методично двигать принесенные с рынка кочаны по острому лезвию так, чтобы их хрустящая плоть, нарезанная на тонкие ломтики, проваливалась через прорезь в подставленную снизу посудину. Называлась эта процедура «шинковка», и, казалось бы, начитанному Моне, любившему отыскивать ассоциации в близких по звучанию словах, задуматься: не произошло ли от этой самой «шинковки» название «шинок», обозначавшее заведение, которое подвыпившие посетители частенько крошили точно так же, как он крошил сейчас капусту. Но мысли Мони были заняты совсем другим. Он продолжал сохранять на своем лице ощущение руки молодой женщины, которое, однако, менялось в своем качестве тем существеннее, чем дольше по времени отодвигалось потрясшее его событие. В конце концов ему начало казаться, что случившееся у газетного киоска было не презрительной пощечиной, да и не пощечиной вовсе, а просто взмахом легких женских пальцев, нежно коснувшихся его небритой физиономии.

Эта метаморфоза его испугала, и Моня с таким остервенением принялся шинковать капусту, словно не кочаны стругал острым лезвием, а старался срезать под корень ростки нового, непонятного чувства, начавшего пробиваться из потаенных глубин его души. Тетя Бася, наблюдавшая за ходом технологического процесса с апломбом лучшего в мире капустоведа, не могла нарадоваться такому трудовому энтузиазму. И только Провидение скучало в сторонке, поскольку его не интересовало ни душевное состояние Мони, ни амбиции тети Баси. Ему было важно, чтобы все скопившееся в посуде под шинковочной доской как можно скорее перетерли бы с нужным количеством соли, чтобы тетя Бася, не мешкая, удостоверилась в том, что капуста дала вожделенный сок, чтобы после этого ее сразу же перемешали с натертой морковкой, дно бочки выложили бы капустными листьями, наполнили до самого верха, накрыли несколькими слоями чистой марли и увенчали крышкой.