Орел расправляет крылья - Роман Злотников

Именно в этот момент я внезапно с ужасающей очевидностью осознал, что государь — это не титул, не звание и даже не должность. Государь — это тягло. Тягло перед всей своей землей. И нести мне его не перенести. А еще я понял, что государя должны любить. Нет, не так: государя должны любить!!! Иначе грош ему цена. Нет, его могут ругать, на него могут временами злиться. Ибо ему нет необходимости регулярно, раз в четыре года, наводнять страну слащавой ложью и заискивать перед людьми, нарочно приведенными в состояние толпы, то есть электората, потому что-де выборы и надо пробиться в парламент или еще на какую выборную должностишку при власти. А потом успеть за четыре-восемь лет расплатиться с кредиторами, давшими ему денег на предвыборную кампанию, и заработать себе на достойную старость… А государю ничего этого не нужно. У него вся земля во владении. Причем принадлежать ему она может только вот так, вся, а не каким-то лакомым кусочком типа «Газпрома» или «Норникеля», который можно положить в карман за несколько лет нахождения на вершине власти и спокойно пользоваться все оставшееся время после того, как «исполнил свой демократический долг перед страной и народом». Вот так — все или ничего. Очень… бодрящая мотивация для лидера. Но она заставляет мыслить не в ритме предвыборных периодов, а минимум десятилетиями, а лучше веками. И потому людям вот сейчас конкретно, в этом году, может не понравиться то, что он делает, и они какое время будут ругаться и злиться. Но когда пройдет это время… Государя должны любить! Да, его должны любить даже тогда, когда его ругают и на него злятся! Это и есть его оценка. И она хлеще, чем любые выборы и рейтинги. Ибо тут уже не поиграешь с процентами, не установишь законодательные барьеры, не наймешь политологов и PR-менеджеров, чтобы ненадолго, на пару месяцев, поднять рейтинг, пока не пройдут очередные выборы. Его либо любят — либо нет. Но… как же страшно предать эту любовь. И дело не в том, что это плохо кончится, здесь — казнью, а там, в моем рафинированном и политкорректном будущем, просто неким конституционным переворотом. Дело не в этом… просто преданная любовь тут же обернется ненавистью. А ненависть миллионов уничтожит даже не тело. То, что произошло со мной, ясно доказывает, что тело — чушь, тело всего лишь сосуд, в который налито нечто, вполне способное существовать и в другом сосуде либо вообще без него. Нет, она уничтожит саму твою суть…

— Батюшка-государь! — вывернулся из толпы юродивый Олешка и, звеня веригами, кои он носил на себе и летом, и зимой, бросился ко мне. — Батюшка-государь, — запричитал он, падая на колени едва ли не под ноги моему коню, — пожалей ты нас, холопев твоих! Пожалей! Ведь не выдержим мы смерти твоей, помрем вместях с тобой! Пожалей ты нас!

И вся толпа заголосила в унисон.

— Дай ты нам, — продолжал между тем Олешка, — кровиночку твою! Сыночка! Дай, царь ты наш, Господом нашим, Иисусом Христом данный, благодатью Богородицы осененный!

Опа! А вот это финт. Бояре ведь тоже клялись, что решились на такое еще и из-за того, что, мол, я перед страной и народом должон. Не женюсь, мол, до сих пор наследника не имею. Оправдание, конечно, слабое, однако подобное совпадение мыслей настораживает… Я утер глаза, спрыгнул с коня, поднял юродивого и, погладив его по изъеденной струпьями голове, снова вскочил в седло и вернулся в Кремль, охваченный тяжкими мыслями. Да-а, похоже, действительно настала пора жениться. Вот ведь черт, жениться мне пока совершенно не хотелось. Я и в своем времени был не шибкий сторонник этого дела, а уж здесь… Тем более что для семейной жизни у меня просто нет времени. Я же работаю как проклятый, мотаюсь по стране, воюю, когда прижмет. Вон когда в «Укрощении строптивого» герою Адриано Челентано становилось невмоготу, он мчался колоть дрова, а у меня этих «дров» столько… А если брать чисто сексуальную сторону, то Настена меня вполне устраивала. Да и в остальных смыслах тоже. Вот на ком я вполне спокойно женился бы. Но… Я горько усмехнулся. Нет, братец, в твоем «тягле» установлено, что даже твой брак должен как-то сработать на страну. Поэтому давай поднимай своих посольских дьяков, своих агентов и пусть подыскивают тебе принцессу. А ты все это время будешь молить Бога, чтобы она оказалась не совсем уж уродиной и тебе в процессе исполнения супружеского долга и соответственно долга перед страной и народом не пришлось бы накрывать ее рожу трусами. Впрочем, трусов здесь пока еще и не придумали…

Дальнейшее расследование заговора более ничего не дало. Похоже, эти шестеро действовали полностью автономно, как видно собираясь по успеху заговора организовать эдакую новую Шестибоярщину. А возможно, это было требование Горсея. После того как напротив Аглицкого дома демонстративно появилась и встала в караул сотня моего холопского полка, принявшаяся бесцеремонно досматривать всех входящих и выходящих, а также все выезжающие со двора возы и кибитки, лорд сидел тихо, как мышка. Так что более никого причастного обнаружить не удалось… Но я воспользовался моментом, чтобы показать всем, что означает мой указ о том, что следствие будет вестись «зело пристрастно». И сразу же наложил лапу на вотчины тех почти трех десятков бояр, кои ходили под указом, направив туда своих дьяков. Целый год доходы с этих вотчин шли напрямую в мою казну. Кстати, пятеро из этих трех десятков за этот год дунули за границу, причем трое официально перешли в подданство Речи Посполитой и Швеции, после чего их вотчины я забрал себе уже окончательно, а вот двоим, которые сего не сделали, по прошествии года, когда была официально вынесена резолюция «непричастны», вотчины были возвернуты. Как и тем двум дюжинам, кои остались и год просидели дома, носа с подворий не высовывая и проедая накопленное за прошлые годы… И тем породил легенду, что царь-де крут, но справедлив. В отличие от Грозного, коему так страшно служил его дед, зря ни живота, ни вотчин не лишает. А посему появилась надежда, что теперь при первых же признаках возникновения заговора в составе потенциальных заговорщиков тут же отыщется кто-то, кто, понадеявшись на справедливость государя, моментом примчится ко мне или дядьке Семену с доносом на крамолу. Короче, если бы не гибель Немого татя, то можно было бы считать, что этот неудавшийся заговор только пошел мне на пользу, лишь укрепив мою власть…

Кстати, мои предположения о том, что боярин-князь Мстиславский был если не причастен, но отчасти в курсе планируемых событий, получили косвенное, однако вполне достоверное подтверждение. В возглавляемое им великое посольство вошло около двух тысяч человек, в том числе сотня конных стрельцов, две сотни поместной конницы из вотчинников самого Мстиславского и сотня моего холопского полка, а также почти две сотни выпускников царевой школы и столько же ремесленных людей и молодых монахов, остальные — отроки от четырнадцати до шестнадцати лет, набранные по деревням и посадам. Отправленное за полтора месяца до попытки отравить меня, посольство сумело едва доползти лишь до Казани. Где и застряло. А когда его нагнал гонец с известием о неудавшейся попытке отравить царя и начавшемся большом расследовании, мгновенно стронулось с места и очень даже быстро добежало до Тобольска. Мстиславский явно торопился оказаться вне досягаемости, а я надеялся, что его возможная причастность послужит ему лучшим стимулом в выполнении возложенной на него задачи. Как известно, победителей не судят. А значит, у него остался один выход — вернуться победителем…