Я ем тишину ложками - Майкл Финкель

Пожалуй, никогда в своей жизни еще я не встречал человека, который был бы настолько не рад меня видеть. Он даже глаз не поднял. Я сел напротив, на стул с черным деревянным сиденьем, и положил блокнот на жестяной столик, привинченный к стене под пластиковой панелью. Найт будто и не заметил моего присутствия. Он неподвижно смотрел куда-то мне за плечо. Застиранная зеленая тюремная униформа явно была ему велика.

На стене висела черная телефонная трубка, и я снял ее. Он взял такую же со своей стороны – первое движение, сделанное при мне. Сначала в трубке прозвучало записанное предупреждение о том, что разговор может прослушиваться, затем линия открылась.

Я заговорил первым:

– Приятно познакомиться, Крис.

Он не отвечал. Просто сидел с каменным лицом, лысеющая голова светилась, подобно снежной вершине, под флуоресцентными лампами, а борода – его «тюремный календарь» возрастом сто сорок дней – вилась во все стороны, отливая бронзовым и рыжим. Местами виднелась седина. На нем были другие очки, в металлической оправе – не те, что он носил в лесу. Широкий лоб и борода делали лицо треугольным, придавая ему сходство с предупреждающим дорожным знаком. Кристофер Найт был худым, немного похожим на Льва Толстого.

Единственное фото Найта, которое я видел прежде, – его тюремный снимок. На нем он чисто выбрит и слегка нахмурен, в старых громоздких очках, глаза за которыми – прикрыты и грустны, в них прячется пережитая усталость и травма ареста. Человек, сидящий передо мной, не был приветлив, но в нем чувствовались энергия и живость. Возможно, он и не смотрел на меня, но точно наблюдал за происходящим. Я понятия не имел, скажет ли он вообще что-нибудь.

В письмах Найт часто повторял, что молчание – самое комфортное для него состояние. Я наблюдал за тем, как он избегает смотреть в мою сторону. У него была очень бледная кожа, напоминавшая по цвету вареный картофель. Поникшие плечи, согнутая спина – вся поза говорила о готовности защищаться. Прошло около минуты.

Дольше я не выдержал:

– Постоянный стук и гул здесь, должно быть, почти невыносимы после леса?

Он быстро взглянул на меня – маленькая победа! – и снова отвел взгляд. Его маленькие глаза были светло-орехового цвета. Бровей почти не было. Мой вопрос повис в воздухе.

Затем Найт заговорил – по крайней мере, я увидел, как движутся его губы. Он держал трубку слишком низко, под подбородком. Последний раз он пользовался телефоном так давно, что уже забыл, как это делается. Я жестом показал ему, что трубку нужно держать выше. Он поднял ее ко рту и повторил:

– Это же тюрьма.

И снова погрузился в молчание.

У меня было столько вопросов к нему, но все они вдруг оказались не к месту – слишком наглые, слишком личные. Я задал самый нейтральный из них:

– В какое время года вам больше всего нравилось жить в лесу?

Найт выдержал паузу, явно стараясь сформулировать ответ.

– Я принимаю каждое время года таким, какое оно есть, – сказал он наконец. Его голос был глухим, каждое слово давалось с трудом – он говорил слишком аккуратно, неестественно растягивая слова, которые часто сливались между собой. Просто ряд звуков без ударений и долгие гласные, выдающие акцент восточного побережья Новой Англии.

Я задал более личный вопрос:

– Вы с кем-нибудь подружились в тюрьме?

– Нет.

Не следовало мне приезжать. Он явно не хотел со мной общаться, и мне стало некомфортно находиться в этом месте. Но на посещение отводился целый час, и я решил остаться. Устроился на стуле поудобнее, ощущая каждый свой жест, выражение лица, дыхание. Лампы в комнате мигали, часть штукатурки на потолке отсутствовала. Сквозь поцарапанное окно я заметил, как правая нога Найта быстро покачивалась. Пол комнаты со стороны посетителя был покрыт красным ковролином, со стороны заключенного – синим.

В одном из писем он говорил, что общение с людьми «вызывает у него мурашки», и он действительно стал потирать предплечья. На его правом запястье, усыпанном морщинами, была большая расплывчатая родинка. Несколько одиноких волосинок на макушке покачивались, словно танцующие змеи. На одной из стен я заметил надпись, сделанную черной ручкой: «Выпустите меня!» – и нацарапанные на двери цифры 187 – полицейский код, означающий убийство.

Мое терпение было вознаграждено. Для начала Найт перестал дрыгать ногой. Потом перестал потирать руки. Похоже, он привык к новой обстановке и начал понемногу оживать.

– Некторые ждут от меня тепла и дружелюбия, – сказал он. – Этакой мудрости отшельника. Советов, как жить, от доброго дядюшки из леса.

Речь была ясной, хоть и очень тихой. Чтобы слышать его, мне пришлось зажать пальцем второе ухо. Он почти не жестикулировал, но говорил образно и забавно. И довольно ядовито.

– От доброго дядюшки-бродяги? – спросил я, пытаясь ему подыграть.

– От дядюшки-тролля, – ответил он, прикрыв глаза.

Я рассмеялся, и уголки его губ тоже приподнялись, обозначая подобие улыбки. Нам удалось установить контакт или как минимум смягчить неловкость начала знакомства. Мы даже начали что-то вроде нормального, хоть и вялотекущего, разговора. Казалось, Найт взвешивает каждое слово осторожно и тщательно, будто поэт или писатель. Даже его письма проходили как минимум одну редактуру, чтобы избавиться от всех ненужных резкостей. Оставались только нужные.

Он объяснил мне, почему предпочитает не смотреть в глаза.

– Я не привык видеть людские лица. На них слишком много информации. Разве вы не замечали этого? – Подобно ему, я стал смотреть собеседнику через плечо. Мы соблюдали это молчаливое соглашение большую часть времени. – Я не люблю, когда люди прикасаются ко мне, – добавил он. Все, что он был способен выносить – случайные прикосновения охранников. – Вы же не любитель обниматься, правда?

Я ответил, что иногда мне хочется обнять близкого человека.

– Я рад, что между нами эта штука, – сказал он, постучав по пластиковому окну. – Были бы здесь шторы, я бы их закрыл. – Тюремщики предложили ему, чтобы встреча прошла без разделяющего окна, но Найт отказался. – Я предпочитаю встречу умов, а не тел. Мне нравится именно такая дистанция.

Казалось, Найт говорил то, что думает, правдиво и ясно, не пропуская свою речь через фильтры принятой в обществе вежливости. В нем не было этой «маленькой сладкой лжи» – той, что благодарит за вкусный обед, даже если еда никуда не годилась, и что смазывает скрипучий механизм человеческого общения. «Мне наплевать, грубо сказано или нет – важно быстро и ясно донести смысл».

Вот как он, к примеру, отозвался в одном из писем о фотографии автора, помещенной на обороте моей книги: «Вы здесь совсем ботаник. В следующий раз доверьте выбор фото вашей жене». В другой раз, когда я упомянул, что моего сына зовут Беккет, он обронил: «Ух, какой кошмар. За что вы его так? Он же вас возненавидит, когда вырастет».